Багровый лепесток и белый

Проходит около двух часов и Агнес Рэкхэм застывает перед окошком Клариной спальни — как правило, она сюда почти не заглядывает, однако нельзя ведь предугадать, где может вдруг явить себя ее ангел-хранитель, а эти чердачные комнатки дают прекрасную возможность хотя бы мельком увидеть его. Сощурясь, Агнес вглядывается сквозь стекло в растущие на восточной окраине владений Рэкхэма испещренные солнцем деревья, под которыми порой материализуется ангел. Никого в той стороне не видно — во всяком случае, никого, сколько-нибудь значительного. Стриг копошится там, обвязывая проволочками стебли цветов, дабы они росли прямо, выдергивает сорную траву, пучки которой засовывает в карманы своих штанов. Если бы он убрался куда-нибудь, ангел-хранитель, возможно, и объявился бы. Агнес уже знает, что чужих глаз ангел побаивается.

В спальне Клары неприятно пахнет духами. Странная женщина — в часы работы она старательно следит за тем, чтобы от нее никаких запахов не исходило, а укладываясь, наконец, в постель, неизвестно зачем душится. Агнес отступает от окна и склоняется, принюхиваясь, над подушкой служанки. От подушки разит чем-то вульгарным — не то продукцией Хопсома, не то одним из самых дешевых ароматов Рэкхэма. Как прискорбно, что Уильяму приходится ставить свое имя на подобной дряни; в будущем, если восхождение его звезды продолжится, он, возможно, перейдет на производство только самых изысканных, самых тонких духов — духов для принцесс.

Агнес немного пошатывает. Голова опять разболелась, и сильно; надо быть осторожной, иначе она повалится носом вперед, а после ее обнаружат спящей на Клариной кровати, зарывшейся лицом в эту вонючую подушку. Она выпрямляется, возвращается к окну. Там, под испещренными солнцем деревьями, мерцают едва различимые за поблескивающими прутьями недавно окрашенного забора очертания ее ангела-хранителя. Миг, другой, и он исчезает, вновь поглощенный эфиром. И все-таки, он здесь был.

Агнес, бурно дыша, выбегает из Клариной спальни. Сердце ее трепещет, груди покалывает так, точно каждую плотно сжимает чья-то ладонь, головная боль упоительно замирает, стягивается в малую льдинку, приложенную снутри к левому глазу — прежний ком льда, сидевший в черепе Агнес, истаивает до размеров виноградины.

Она спускается по лестнице — по ужасной, голой лестнице прислуги, — туда, где начинается настоящий ее дом. Торопливо войдя в гостиную, она, в который уж раз удивившись новым обоям и порадовавшись на них, усаживается за фортепиано. На нем стоят открытые ноты сочинения под названием «Крокусы, вперед!», с собственными пометками Агнес, предупреждающими ее о приближении тридцать вторых. Она проигрывает несколько тактов вступления, потом проигрывает их снова, и снова, и снова. И начинает, используя эту фортепианную фразу как аккомпанемент, негромко и нежно напевать новый мотив, который сам собой возникает в ее голове. Ноты, которые она, неуверенно поначалу, выпевает, складываются в чарующую мелодию. Надо же, как она нынче изобретательна! Композиторша, да и только! И Агнес решает петь эту песню так долго, как сможет, дабы та вознеслась до Небес и въелась в память Господа, петь, пока ей не будет послан кто-то, способный перенести эту музыку на бумагу, и тогда ее, красиво отпечатанную, разошлют по всем концам света, чтобы мелодию эту пели все женщины, какие только живут на земле. Она поет и поет, а вокруг нее по всему дому осторожно вытирается пыль и голая утка, размякшая, испускающая тонкий парок, раскидывает пупырчатые ноги на сушильной доске, укрытой от чужих глаз в подземелье кухни.

Несколько позже Агнес, утомившись сочинением музыки, отправляется в свою спальню, дабы примерить новые шляпки. Она прогуливается в них перед зеркалом, высоко поднимая голову, разглаживая складочки на обтягивающем ее бедра шелке. Зеркало отражает уверенную в себе молодую женщину (в последнее время дамские журналы точно с ума посходили по этому слову и, стало быть, к нему можно прибегать без всякой опаски) в поблескивающем, точно доспех, корсаже; гордую, элегантную женщину, которой нечего стыдиться.

— Я снова стала красавицей, — слышит она свой голос.

Агнес тянется к ближайшей из множества шляпных коробок, снимает с нее крышку, вытаскивает ком гофрированной бумаги. Стеклянные глазки дрозда отсвечивают изумрудами на нефритовом фетре, к которому прикреплено его чучелко. Взявшись за поля, Агнес вынимает это сокровище из коробки, неуверенно поглаживает дрозда по перистой спинке. Год назад она испугалась бы чучела, — а ну как птичка вдруг оживет прямо на ее голове; теперь же лишь предвкушает свое и его появление на людях, потому что шляпка эта и впрямь на редкость красива.

— Я ничего не боюсь.