Багровый лепесток и белый

На площадке у самой двери в спальню она замечает два маленьких темно-коричневых предмета, издалека похожих на сигары, которые при ближайшем рассмотрении оказываются какашками — и превонючими. Эммелин закрывает глаза и чувствует, как льются слезы: она не может, не может, не может еще раз спуститься по лестнице и снова подняться. Достает носовой платок из коробки на прикроватном столике (их там много осталось от тех не столь далеких дней, когда в любое время дня или ночи ее могло охватить неодолимое желание откашлять кровь). Осторожно заворачивает кошачьи какашки в мягкую ткань, накручивая ее в несколько слоев, пока сверточек не начинает напоминать помандер: футлярчик для ароматических веществ. В таком виде дерьмо может подождать до утра.

Она начинает раздеваться среди разора спальни — и тут вдруг вспоминает, почему не может найти свою ночную рубашку. Утром она с таким усердием пыталась соскрести с рубашки пятно засохшей крови, что потом потребовалось заштопать дырку, и — Господи, что делать, если память у меня как решето — оставила рубашку внизу, на спинке стула. Не могу, не могу, не могу. На сей раз она ляжет спать, не переодеваясь в ночное белье.

Неповоротливыми от усталости пальцами она стаскивает с себя платье и нижнюю юбку, но, оставшись в шемизетке и панталонах, осознает, что ее тело покрыто липким потом, а от этого зудит под мышками, в паху и между ягодиц. Плохо держась на ногах, она подумывает, не попросить ли Бога дать ей сил спуститься вниз, выбросить какашки, взять ночную рубашку и согреть воды для мытья, но решает, что это было бы недостойным притязанием на Господне внимание. Она сбрасывает с себя оставшуюся одежду и со вздохом облегчения, голая и потная, забирается в постель.

Только совсем безнравственные или совсем больные ложатся в постель среди бела дня, думает она. Завтра нужно поберечь силы и не перенапрягать это тело, которого она чуть было не лишилась.

Простыни с небесной мягкостью касаются тела, сладкое оцепенение распространяется по нему, и, хотя еще далеко до наступления ночи, которая сделает это позволительным, она чувствует, как погружается в сон. И лишь смутно ощущает тихую возню в постели рядом с собой. Только проснувшись наутро, она обнаруживает, что у нее в ногах угнездился кот — и ему хорошо.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Конфетке мала кровать, которая была впору той женщине, что спала в ней раньше. В долгую первую ночь в доме Рэкхэмов Конфетке — под далекий прерывистый собачий лай — снятся всякие странные вещи. Перед рассветом она так сильно мечется, что длинная голая нога, выбившись из-под простыней, повисает в холодном воздухе и ударяется о бок чемодана. Во сне кажется, что это мозолистые мужские пальцы ухватили ее за икру и пробираются выше.

— Тебе больше не придется дрожать, — говорит миссис Кастауэй. — Пришел добрый джентльмен, он согреет тебя.

Конфетка пробует свернуться калачиком, но ударяется щиколоткой о кровать — и просыпается.

Несколько секунд она растерянно озирается в новой комнате — в темной клетушке, заменившей привычную просторную квартиру на первом этаже Прайэри-Клоуз, всегда мягко освещенную уличным фонарем. Она могла бы подумать, что опять находится в старой спальне у миссис Кастауэй, но эта спальня куда меньше. К тому же из-под кровати странно пахнет — то ли это запах мокрой земли, то ли дух хибары на Черч-лейн, самого первого дома, в котором она жила.

Конфетка перегибается через край кровати, шарит рукой, и ее пальцы натыкаются на грязную груду дневников Агнес. Ах да, теперь она вспомнила. Вчера, как только за Беатрисой Клив закрылась парадная дверь, она прокралась обратно в кладовку и схватила дневники, пока никто не видел. Потом затолкала их под кровать и заторопилась к Софи.

Да, к Софи.

Конфетка ощупью находит спички, зажигает две свечи на уродливом желтом комоде и трет глаза, прогоняя сон. «Я — гувернантка», — напоминает она себе, и мир разом приобретает отчетливость. И она немедленно чувствует резкий укол боли: схватило живот. Несколько дней она почти не ела. Волнение будто заморозило ее, теперь она оттаивает, а живот урчит на разные голоса.

Часы показывают половину шестого. Сколько она проспала? Довольно долго: легла почти сразу после того, как уложила спать ребенка, около семи. Она рассчитывала, что зайдет Уильям, но едва опустила голову на странно пахнущую подушку, как сразу провалилась в сон. Если Уильям и заглядывал — чему нет никаких подтверждений — то, видимо, не стал будить.

Конфетка восстанавливает в памяти события минувшего дня в обратном порядке — от укладывания Софи: девочка засыпает прямо на ее глазах, как по команде. Или только притворяется? Конфетка тоже умеет изображать бессознательное состояние, когда это ей на руку.

«Она просто маленькая актриса, я вас предупреждаю, она вас вокруг пальца обведет, если вы ей хоть полшанса дадите», — один из мудрых советов Беатрисы.

Конфетка вспоминает лицо Софи на подушке, ее ровное дыхание. Накрахмаленные простыни и одеяла лишь до половины прикрывают белую ночную рубашку.