Багровый лепесток и белый

Конфетка мчится в дом за фонарем и скоро возвращается с хлипким, плохоньким приспособлением, которое годится только для того, чтобы осветить застланный ковром переход из спальни в спальню. Конфетка бережно выносит его из дома, ладонью защищая трепещущий огонек от ветра и снега. Снежная крупа хлещет ее по щекам, острые крупинки обжигают холодом, как искры на ветру. Она, конечно, спятила, но она не может повернуть назад, пока не отыщет Агнес.

Откуда начать поиск в этой убийственно серьезной игре в прятки? Она ступает на подъездную дорожку, башмаки хрустят по гравию, смешанному со снегом. «Нет, нет», — говорит ей внутренний голос, когда она огибает дом Рэкхэмов, идет мимо эркеров гостиной и столовой. «Нет, не здесь, здесь даже не тепло. Подальше от дома, да, дальше в темноту. Теплее, так, теплее!»

Конфетка отваживается вступить в неизвестную ей часть Рэкхэмовых угодий, лежащую за парниками для овощей; их заснеженные панцири мерцают в темноте, как мраморные саркофаги. Оттого, что нужно все время следить за огоньком фонаря, она сбивается с пути, спотыкается то о садовый инструмент, то об угольный мешок, но все же добирается до конюшни, ни разу не упав.

«Очень горячо», — одобряет внутренний голос.

Двери каретного сарая закрыты, но не заперты; так силен инстинкт, который привел ее сюда, что она предполагает отсутствие замка еще до того, как это подтверждают глаза. Поднимает шпингалет, приоткрывает дверь, просовывает фонарь в сарай.

— Агнес?

Ответа нет. Но есть интуиция. Конфетка пошире открывает дверь сарая и проскальзывает внутрь. Рэкхэмов экипаж стоит недвижно в полумраке; он больше и выше, чем помнилось Конфетке. В этой полированной, отделанной сталью громаде есть нечто тревожное. С передка до земли свисает путаница цепей и кожаных ремней.

Конфетка подходит к окошку экипажа и поднимает фонарь к темному стеклу. Внутри шевелится что-то белое.

— Агнес?

— Моя… Святая Сестра…

Конфетка распахивает дверцу — Агнес съежилась на полу, подтянув колени к подбородку. Подбородок запачкан рвотой, глаза почти не видны под распухшими веками, веки едва поднимаются, приоткрывая лишь узенькую молочно-белую полоску. Агнес настолько окоченела, что больше не дрожит, а губы, намазанные кремом, по-прежнему выглядят как бутон розы. Слава Богу, она одета не в одну только ночную рубашку. Красный халат плотного шелка в восточном стиле лишь отчасти прикрывает белую рубашку; спереди он застегнут кое-как, большая часть пуговиц не в тех петлях. Ноги Агнес забинтованы по щиколотку, поверх бинтов на ногах — свободные вязаные шлепанцы; шерсть пропитана талым снегом и колюча от приставших к ней сучков и веточек.

— Пожалуйста, — говорит Агнес, не в силах поднять голову с колен, — скажи, что пришло мое время.

— Твое время?

— Отправиться с тобою… в Обитель.

Она облизывает губы, тщетно пытаясь вялым языком удалить с губы комочек подсохшей рвоты, прилипший к крему.

— Пока н-нет, — отвечает Конфетка, подавляя отвращение и стараясь говорить с властностью ангела.

— Они дают мне яд, — плаксиво жалуется Агнес.

Голова ее снова опускается, и влажные пряди тонких белокурых волос одна за другой соскальзывают с плеч.

— Клара с ними заодно. Она дает мне хлеб и молоко… пропитанные ядом.

— Пойдем отсюда, Агнес, — Конфетка тянется к карете, гладит Агнес по руке, как гладят больное домашнее животное.

— Ты можешь идти?

Но Агнес будто не слышит.

— Они меня откармливают для жертвоприношения, — продолжает она испуганным и напряженным шепотом. — Медленное жертвоприношение… всю жизнь продлится. Каждый день будет приходить другой демон и поедать мою плоть.

— Глупости, Агнес, — говорит Конфетка, — ты поправишься.

Агнес поворачивает голову к свету. Сквозь путаницу волос виден один широко раскрытый глаз, голубой, налитый кровью.

— Ты ноги мои видела? — спрашивает она с неожиданной сердитой четкостью. — Подгнившие фрукты. Подгнившие фрукты снова свежими не станут.

— Не бойся, Агнес, — убеждает ее Конфетка, хотя на самом деле сама страшно боится, что ее нервы не выдержат взгляда Агнес и пронзительности ее мучений. Она делает глубокий вдох, осторожно, как ангел бы сделал, и возглашает чарующим голосом — она надеется, безмятежным и внушающим доверие:

— Все будет хорошо, клянусь. Все обернется наилучшим образом.

Но обещание, при всем его пафосе, не производит впечатления на Агнес; оно лишь напоминает ей о других ужасах.

— Черви съели мои дневники, — стонет Агнес. — Мои бесценные воспоминания о маме и папе…

— Черви не съели твои дневники, Агнес. Они в сохранности у меня. — Конфетка тянется к Агнес, чтобы снова погладить ее руку.

— Даже дневники времен Эбботс-Ленгли, — утешает она, — где ты пишешь про французские диктанты и упражнения под музыку. Все в сохранности.

Агнес высоко вскидывает голову и вскрикивает от облегчения. Ее бледное горло пульсирует от крика, волосы снова падают за плечи, по щекам текут слезы.

— Увези меня, — молит она, — увези меня, прежде чем это сделают они.

— Еще не время, Агнес. Время еще не пришло.

Поставив фонарь на землю, Конфетка осторожно и медленно забирается в карету.