Багровый лепесток и белый

— Да, о да, — шепчет она и обнимает его чресла, чтобы вобрать его поглубже в себя; нежно целует его; они сливаются, становясь единой плотью. Край облака одеялом обвивается вокруг их соединившихся тел, а они скользят сквозь душистые волны вечности, их несут ритмические течения и страстные соприкосновения.

— Кто б мог подумать, что это будет так? — говорит она.

— Сейчас не разговаривай, — вздыхает он, перемещая ладони с ее плеч на ягодицы, — вечно ты болтаешь.

Она смеется, зная, что он прав. Его грудь давит на ее груди, это и утешает, и возбуждает ее. У нее набухли соски, а щелочка, изголодавшаяся по его семени, сосет и глотает. Они перекатываются и извиваются на краю огромного облака, пока страсть не пронизывает ее тело огнем; она откидывает голову, задыхаясь от счастья…

— Эммелин!

Судороги блаженства не мешают ей сохранять здравый смысл; она знает, что зов исходит не от Генри, чье горячее дыхание ворошит ее волосы, а из иного, невидимого источника.

— Эммелин, ты там!

«Как странно», — думает она, когда, пробивая спиной облака, падает с небес на землю, если это зов Бога, так Он наверняка прекрасно знает, что я здесь!

— Эммелин, ты меня слышишь?

Она приземляется на кровать — удивительно мягко приземляется, учитывая головокружительную скорость снижения. Задыхаясь, садится в постели, а у входной двери продолжается шум.

— Эммелин!

Господи, спаси: это же ее отец. Она соскакивает с кровати, сталкивая Кота, который валится на спину и болтает всеми четырьмя лапами. Она оглядывает спальню, ища, чем бы прикрыть наготу, но на глаза попадаются только сюртук и сорочка Генри, которые в последнее время — вместе с другими предметами его одежды из мешка «Таттл и сын» — она берет с собой на ночь в постель для утешения. Набрасывает теплый, измятый сюртук на плечи как накидку; рукава сорочки обвязывает вокруг талии — сорочка играет роль фартука — и несется вниз.

— Да, отец, я здесь, — кричит она через прямоугольный барьер из дерева и матового стекла, — я… извини… Я не слышала… я… работала!

Солнце уже высоко, часов одиннадцать, никак не меньше; неудобно признаваться, что спала в такое время.

— Эммелин, извини за беспокойство, но я по срочному делу, — говорит отец.

— Это ты меня извини, но… я не могу впустить тебя…

Что с ним приключилось? Ну не принимает она у себя никого; он вроде бы это знает.

— Можно, я зайду к тебе попозже? Или после обеда?

Искаженная тень его головы в темном цилиндре приближается к стеклу.

— Эммелин…

По тону ясно, что ему никак не нравится обращать на себя внимание соседей и прохожих, на глазах у всех ломясь к собственной дочери.

— От нашего разговора может зависеть жизнь женщины.

Эммелин с минуту обдумывает услышанное. Что отец не любитель мелодрам, это ей известно; значит, жизнь какой-то женщины действительно в опасности.

— Уф… можешь подождать несколько минут? Я сейчас соберусь… Бежит наверх, одевается… В жизни так быстро не одевалась. Панталоны, шемизетка, платье, жакетка, чулки, подвязки, башмаки, перчатки и шляпка — времени на все уходит примерно столько, сколько леди Бриджлоу потратила бы на обдумывание, как заколоть одну шпильку.

— Я готова, отец, — запыхавшись, кричит она в дверь, — сейчас выйду. Силуэт отца отступает от двери, она выскакивает, тщательно запирая за собою пыльный хаос, и глубоко вдыхает свежий холодный воздух. Поворачивая ключ, чувствует на себе отцовский взгляд, но отец воздерживается от комментариев.

— Ну вот, — бодро говорит она, — можем идти.

Поворачивается к отцу — он, как всегда, выглядит безупречно, а вот она, к сожалению, нет. Отец смотрит на дочь, чуть насупившись. Он — человек красивый и величавый. Да, это так, хотя лицо его покрыли морщины — следствие забот. На свете столько болезней, и он ведет с ними бой, этот старик с докторским чемоданчиком.

В том жалком письме от миссис Рэкхэм именно ссылка на злобность доктора Керлью и убедила Эммелин, что ум несчастной хрустнул. В глазах Эммелин отец — эталон доброжелательности, мастер по ремонту костей и перевязыванию ран, в то время как она сама, следуя филантропическому примеру отца, только и может, что писать письма политикам и уговаривать проституток.

Мысли об этом мгновенно проносятся в ее уме. Отец стоит, возвышаясь над нею, на дорожке у дома; она замечает его нетерпение, нервозность, с которой он оглядывает улицу, и понимает, что случилась беда.

— В чем дело, отец? Что случилось?

Отец жестом приглашает ее пройти вперед — подальше от возникшей у соседнего дома старухи-сплетницы с подкладным бюстом и лисой на шее.

— Эммелин, — говорит он, когда они оставляют преследовательницу далеко позади, — то, что я тебе сейчас скажу — секрет, но секретом долго не останется: пропала миссис Рэкхэм. Вчера утром ее должны были увезти в санаторий. Я пришел к ней домой, чтобы сопровождать ее, но она пропала. Исчезла.

Внимательно слушая, Эммелин поглядывает на небо и на прохожих, стараясь понять, который все-таки час.

— Отправилась в гости к приятельнице?

— Исключено.

— Почему? Что у нее, друзей нет?