Багровый пик

А где Томас? Он что, бросил ее? А она посмела поверить, что будет жить. А вот теперь, когда этот ужасный яд пожирает ее внутренности, ей хотелось как можно скорее умереть. Но она не доставит ему такого удовольствия и не позволит себе сдаться. А были ли они с Люсиль все еще в доме? Они что, именно так убивали свои предыдущие жертвы – наполняли их ядом до отказа, а потом оставляли одних умирать в одиночестве? Поступок достойный трусов.

Достойный Томаса.

Зачем было обещать встать на ее сторону и ничего не делать? Ему что, доставляет удовольствие подавать людям фальшивые надежды? Может быть, у него сдали нервы?

А может быть, он сейчас снаружи – чистит дорогу и запрягает лошадь?

Ему надо поторопиться, подумала Эдит. Мое время заканчивается.

Она не может умереть здесь. Она не может попасть в ловушку и сидеть, записывая послания для следующих, ничего не подозревающих невест.

А ведь я могу оказаться последней. Моих денег ему вполне хватит, чтобы закончить работу над комбайном. Ее охватила черная злость, и перед ее внутренним взором возникло его торжествующее лицо над изуродованным телом ее отца. В ее присутствии Томас так редко улыбался. Он не мог маскировать свою сущность с такой же легкостью, как это делала Люсиль. Ему не доставляло удовольствия причинять ей боль.

А вот Люсиль этим наслаждалась.

Я не доставлю ей удовольствия своей смертью. А если Томас виновен в смерти моего отца, то ему не будет пощады.

Эдит продолжала толкать колеса ноющими кистями рук. Может быть, он скоро появится, чтобы проверить, как она себя чувствует. Или, может быть, здесь появится Люсиль. Эта мысль заставила Эдит двигаться быстрее – от того, как усилия разрывали живот, на ее лице появилась гримаса. Коридор тянулся, словно бесконечная голубовато-серая шахта. Какие катастрофы произойдут сегодня за этими дверями? Она приготовилась не останавливаясь проехать мимо, заставляя работать свое измученное тело и стараясь не выходить из себя из-за всяких жутких фантазий. Все равно бояться больше, чем она боится сейчас, уже невозможно. А потом по коридору прошелестел шепот. Неестественный, с придыханием. Его эхо доносилось отовсюду и ниоткуда.

Эдит вздрогнула, когда на ее голову дохнуло прохладным воздухом. От него заколыхались шторы на окнах и задвигались листья на полу. Паутина зашевелилась, как волосы мертвеца.

Но никто не вышел. Никто не появился в коридоре.

Значит, это был кто-то, кто говорил от имени мертвых.

Эдит продолжала двигаться вперед, пока адский холод не проник ей под ребра и не сжал сердце. Звуки сложились в слова:

“Lasciare ora. È necessario lasciare ora”[40].

Она прекратила движение и прислушалась. Говорили на итальянском. «Ora» значит «сейчас».

На ступеньках что-то было. По ее спине пробегала дрожь, как рука музыканта пробегает по клавишам инструмента. То, что было на лестнице, поменяло позу. Эдит не могла его рассмотреть: она подумала о фотографиях Алана и постаралась сконцентрироваться.

Надо верить в то, что видишь, сказала она себе. И я верю.

И вот оно появилось, раскачиваясь в воздухе, – это был пурпурный призрак. Женщина, вся покрытая кровью, с ребенком на руках и с колеблющимися, как под водой, волосами. Должно быть, это Энола Шиотти. Ребенок запутался в ее волосах, и на ее лице было выражение величайшего смятения, как будто она боялась Эдит больше, чем та ее.

А может быть, так и было.

Собравшись с силами, Эдит буквально вытолкнула себя из кресла и направилась к призраку. Боль, которая охватывала ее с ног до головы, была вполне материальной, а вот страдания и агония, написанные на лице призрака, явно были духовными.

На лице Энолы был такой глубокий гнев и такое всеобъемлющее горе, что Эдит чуть не отвернулась. Ей казалось, что она видит гораздо больше, чем ей положено, и что она вторгается в частный мир мертвой женщины.

Энолы Шиотти, которая так любила Томаса Шарпа, что оставила свой дом и семью и позволила заключить себя здесь в тюрьму.

Так же, как это сделала Эдит.

Они убили эту женщину и ее ребенка. Они забрали ее жизнь, заменив ее чашкой с ядом, и женщина умерла, блюя кровью. Она держала свою несчастную малютку на руках, когда умирала? Была ли эта невыносимая сердечная боль причиной, по которой она не может успокоиться в своей могиле все эти годы?

Как они могли это сделать? Как они могли дойти до такого?

Эдит встретилась глазами с Энолой.

Они были сестрами по несчастью в этом сумасшедшем Доме. Их судьбы соединены навеки, и Эдит сделает все, что в ее силах, чтобы облегчить страдания этой молодой женщины.

– Я больше не боюсь, – сказала ей Эдит. – Вы Энола Шиотти. Скажите, что я могу для вас сделать? Что вам надо? – Верь мне. И верь в меня.