Багровый снег

– Вы, по-моему, Осип Яковлевич… не того… Перебрали… – пробормотал отец и, опасливо покосившись на жену, извинившись, вышел из комнаты.

Вигель поднялся из-за стола и, отойдя к окну, промолвил:

– Вам, господин Толмач, никогда не понять, за что мы теперь пойдём на рожон. Слово «честь» для вас попросту совершенно непонятно, поскольку вы с этим понятием не знакомы. Я думаю и слово «Россия» для вас пустой звук. Россия для вас предприятие, на котором можно увеличить капитал. А мы идём в бой именно за Россию… За ту, которая была у нас, за ту, которую мы чаем узреть в будущем. В память о наших отцах и дедах, которые построили для нас Великую Россию, разорённую теперь подлецами и трусами. В память товарищей, павших за неё, принявших мученическую смерть от большевиков. Сегодня, к вашему сведению, в Темернике убили юнкера. Совсем мальчика… Убили жестоко. Описывать его страшной гибели в присутствии дам я не стану… Его хоронили тайком. И мать горько рыдала над гробом… Вот, за эти слёзы мы должны идти в бой.

– И множить слёзы?

– Слёзы будут умножены в любом случае. Не мы развязали эту бойню, но те, кто нам противостоит. Они алчут нашей крови, и мы вынуждены защищаться. Лучше погибнуть в бою, чем быть растерзанными озверевшей сволочью…

– Всё-таки погибнуть! Победить вы не хотите!

– Мы трезво смотрим вперёд и знаем, сколь невелики наши силы. Но не вам упрекать нас в отсутствии желания победить! Не вам, ещё более сократившим наши шансы на победу, отказав в помощи, которая была нам так нужна! Вы говорите, что гибель всегда поражение, а поражение – позор… Ложь! Ложь, потому что и Христос был распят, распят, чтобы искупить грехопадение людей и спасти их, и дать свет их сердцам на века вперёд, дать путь заблудшим и надежду отчаявшимся. Христос был распят, но именно благодаря этому победил! И Христовым путём сегодня идём мы. Помните ли вы слова Апостола: «Мы проповедуем Христа распятого. Иудеям – соблазн. Эллинам – безумие». Для вас наша проповедь безумие, но для нас единственная Истина.

– Вольным воля, – пожал плечами Толмач. – В таком случае я оставляю свои благие намерения попытаться спасти моих… родственников. Ради любезной Надежды Романовны и Любови Афанасьевны я готов был помочь им покинуть Россию и пережить всё эту… чушь, но думаю, моё щедрое предложение не встретит здесь сочувствия.

– Правильно думаете! – воскликнул Саша. – Мы не крысы, как вы, чтобы бежать с тонущего корабля! Мы ещё поборемся за его спасение!

– За крысу вам, молодой человек, отдельная благодарность.

– В самом деле, матушка, – сказал Митя, – неужели вы думали, что мы с Сашей согласимся уехать из России? Ведь я сказал вам, что решения своего не изменю. Я последую туда, куда пойдёт армия… Тошно тому, кто сражается, но тошнее тому, кто останется.

– Ты не изменишь, – всхлипнула мать. – Но Санечка! Сыночек! – она обратилась к Саше. – Я тебя Христом Богом заклинаю, поезжай! Поезжай с Любашей! И мы с папой поедем… Ну, пощади ты меня! Не разрывай сердце матери! Хочешь, я на коленях тебя просить буду?

Саша сглотнул комок, образовавшийся в горле, и, собрав всю волю в кулак, сказал, стараясь, чтобы голос его звучал твёрдо и басовито:

– Не просите, матушка. Лучше благословите меня, и пусть ваше благословение меня сохранит! – он легко опустился на колени рядом с Надеждой Романовной и опустил голову. – Если Митя и Адя идут, то я не могу остаться. Мы с Адей клятву друг другу дали. Если вы не позволите, я найду способ сбежать, вы меня не удержите… Благословите, матушка!

Мать заплакала, обняла Сашу, уткнулась лицом в его русые волосы:

– Что же вы со мной делаете, дети? За что вы так со мной?..

Подошедший Митя тоже встал на колени:

– Благословите, матушка!

Материнский взгляд был полон отчаяния и страдания, и всё же она взяла себя в руки и, по очереди поцеловав, перекрестила сыновей:

– Сохрани вас обоих Господь Иисус Христос и Пресвятая Богородица!

Саша прослезился и приник к груди матери:

– Не плачьте, матушка! Всё хорошо будет! Вот увидите… Вы ведь и в корпус меня отдавать не хотели, а я там поправился… Всё хорошо будет…

Отец стоял в дверях, и по его дряблому лицу катились слёзы. Кажется, даже строгую Любу тронула эта сцена, и на лице её проступила грусть. И лишь её муж продолжал, как ни в чём не бывало, пить вино и с аппетитом уминать остатки трапезы.

Незадолго до оставления Ростова в город вернулся Адя, и Саша уже не мог смотреть на него иначе, нежели снизу вверх. Друг детства был теперь в его глазах настоящим героем, закалённым в боях и лишениях. В поход они отправились вместе и отныне вновь были неразлучны. В Ольгинской кадеты оказались в Партизанском полку генерала Богаевского, а брат Митя – в юнкерском батальоне генерала Боровского. Когда покидали станицу, Адя ни с того, ни с сего спросил стоявшую у дороги согбенную старуху, опирающуюся на клюку:

– Что, бабка, не скажешь, что нас ждёт?

– Со смертью своей вечерять идёте, соколики… – прошелестела та и перекрестила кадетов дрожащей рукой.

Адя потом сердито ругался:

– Каркает ещё, старая карга…