Баязет

Сивицкий, отбросив полотенце, шагнул к столу, на котором лежал истомленный и неподвижный под влиянием хлороформа Пацевич.

— Раздробление ключицы «жеребьем» кустарного изготовления, — сказал врач, — это мне понятно. Но второе ранение выглядит странно. У вас, Василий Леонтьевич, нет такого подозрения.

что полковник получил пулю изнутри? ..

— Изнутри… Простите, не понимаю вас.

— Выстрел был произведен из крепости, — заключил Сивицкий. — Где та пуля, которую вы извлекли?

— Посмотрите в тазу, если угодно…

Сивицкий прошел в резекционную, нагнулся над тазом. Среди окровавленных комков ваты, ржавых кусков дробленого железа и расплющенных пуль, извлеченных из костей, вдруг сверкнуло что-то отточенной гранью.

— Так и есть, — сказал Сивицкий. — Мельхиоровая пуля.

Калибр тот же. Ай-яй, барон!

Пацевич медленно приходил в себя.

— Накаркали, — сделал он первый выговор. — Очень уж вам всем хотелось, чтобы я попал в госпиталь. Вот теперь и возитесь…

Скажите хоть — что со мною?

— Сущая ерунда, — успокоил его Сивицкий. — Ключица будет побаливать, а в остальном…

— Пить, — потребовал Пацевич. — Дайте воды!

Сивицкий переглянулся с Китаевским.

— Две ложки, — — велел врач. — Дайте…

Вечером офицеры уговорили Хвощинскую предать земле тело ее покойного супруга. Никиту Семеновича в гроб не клали, завернув ею поплотнее в солдатскую шинель, поверх которой просмоленными нитками пришили знаки отличий. Пока на дне глубокого подземелья выкапывалась в стене могила, наподобие склепа, гарнизону было разрешено проститься с любимым начальником.

Аглая стояла в изголовье покойного, рядом с безмолвными офицерами; знамена были склонены до самой земли. Барабаны время от времени ударяли мерную дробь, вызывая у людей тревог} и трепет. В торжественном порядке проходили мимо, еще издалека снимая фуражки и часто крестясь, рядовые защитники Баязета.

Одни из них целовали полковника в сложенные на груди руки, другие терли кулаками слезу.

Хвощинский лежал на доске, вытянувшись и раскинув носки стареньких сапог, словно продолжал находиться в проходном строю.

Кончалась для него трудная жизнь русского воина, отгремели давнишние битвы, уже не болят старые раны, и боевые знамена никогда уже не прошумят над его сединами.

Отец Герасим сказал над ним последнее надгробное слово, закончив его цитатой из тринадцатой главы Матфея.

— Нигде, — возвысил голос священник, намекая на недавние события,

— нигде нет пророку меньше чести, как в Отечестве своем и в доме своем! …

Снова грянули барабаны. Прозвучал салют из ружей. Апая тихо вскрикнула, и кто-то сжал ей локоть. Офицеры, обнажив лезвия шашек, взяли на караул. Тело полковника Хвошинского осторожно задвинули в нишу, заложили могилу кирпичом и замазали глиной.

Когда же поднялись наверх, то увидели, что н! д Баязетом снова разгорается зарево пожаров…

Какое чудо эта драма, правда? … На чтении были Нелюбохтин, Мануков и душка Грессер.

Я скромно появилась там в новом платье из белого гроденабля, и мужчины в один голос признали меня самой интересной. Вчера же мы, все светские дамы, посетили офицерский госпиталь и видели там много молодых людей благородных семейств и даже одного князя. Он был так мил, этот душка князь, и все делал мне знаки. Но мой противный муж не дал денег на новое платье с блондами, как я ни рыдала перед ним, и потому, ma chere Аглая, я не могла быть в эгот раз такой интересной…

Из письма к Аглае Хвощинской, которое поджидало ее с почтой в Игдыре

КРОВАВЫЙ ПОТ

1

Тишина в этом доме была удивительной. Некрасову она казалась порой чем-то вроде сдобного теста. Пышно всходя на сытых дрожжах, эта тишина словно расползалась по комнатам, тягуче и плавно переваливая через дверные пороги. И только изредка слышал Юрий Тимофеевич легкие шаги в сенцах, велеречивые покойные разговоры молокан, частые чмоканья поцелуев мужиков и баб, их ласкательные слова:

— Сестрица Пелагеюшка, огурчика солененького не хошь ли, миленькая?

— Добренький братик мой, — доносилось в ответ, — спасибо за твое привечание, не желается мне твово огручика опосля ватрушечки сладенькой…

В «боковицу» к Некрасову часто заходили мужики в белых до колен рубахах. Ни о чем не спрашивали, ничего сами не рассказывали. И смотрели даже как будто мимо него — куда-то в сторону.

Теребя пышные бороды и целуя затянутые пергаментом яркоцветные скрижали, говорили перед уходом:

— Грех, грех-то какой… Хосподи!