Баязет

– Я знаю, крестами сейчас никого не соблазнишь. А награждать отличившихся тоже ведь надо. Пусть же те, кто показал себя героем, приходят по вечерам ко мне, и я награжу их всех по-царски… Я пущу их сбегать к реке, чтобы напиться!..

5

Собрались в кружок солдаты, подошли к ним казаки.

– Эх, братцы, – загрустил ефрейтор Участкин, – а в Болгарии-то сейчас, наверное, вот хорошо-то! Идут наши братики по землице мягонькой, им бабы славянские хлеб-соль на рушниках выносят, дают водицы ключевой из копанца испить. Тут и речки тебе, и разговоры понятные, и арбузы горою так и валяются… Господи, как подумаешь, – не война там, а рай просто!

– А по мне, – заметил из угла Дениска Ожогин, – так лучше, чем у нас в Баязете, и нет лучшего! Ишо нигде меня так не угащивали…

– Трепло ты, – строго заметил ему солдат Потемкин. – Хуже, чем в Баязете этом, и собаке не приснится. А только вот, братцы, им-то в Болгарии еще топай и топай, пока до султана доберешься, а мы, слава богу, уже по земле его ходим. И никакой черт нас из эвтой дыры не выкурит!

Подошел канонир Кирюха Постный, присел на корточки. После того как его «турчанка поцеловала», парень стал здорово заикаться:

– Ко-ко-ко-ко… – вставил он в разговор свое слово.

– Чего? – спросил Дениска. – Ко-ко-ко-ко…

Хренов обнял парня, погладив его по волосам.

– Кудахтай, мила-ай, – сказал он. – Может, и яичко снесешь. Оно бы нам совсем кстати…

– Коли подумаю! – вдруг выпалил Кирюха. – Та-та-так и сам боюсь… Сла-сла-славяне-то ведь и не ве-ве-дают, какую мы тут муку-ку-ку за них принимаем!

– Узнать бы, – поразмыслил Потемкин, – далеко ли они там шагнули? Может, пока мы сидим тута, султан ихний Абдулка Хамитов уже и «аману» просит?

– А вот слышал я, – начал Дениска, – будто Абдулка этот баб нисколько не любит. По мужикам шляется!

Потемкин сплюнул в угол:

– То содомский грех. Он из Вавилона пошел. Нам, русским людям, даже беседовать об этом не подобает… А что это, братцы, я вот давно замечаю, наш барончик-то все по ночам на фас вылезет и ходит, ходит. Голову опустит, руки эдак склещит назади, и… Подшибут его турки!

– Он офицер первостатейный, – отозвался Участкин. – Даром что благородный, а поболе бы таких, как он, было! От него солдат слова дурного не слыхивал. У самого сюртучишко-то уже насквозь просвечивает, а он все жалованье свое, до последней копейки, в солдатский котел отдавал! И любо же было слушать, как с Пацевичем он сцепится…

Хренов шепотком вставил:

– Пацевича-то, говорят люди, того… из наших кто-то на мушку взял! Только вот не знают – кто бы это? На Карабанова указывают!

– Я видел, – сказал Участкин, – первая-то пуля от турок прилетела, даже погон отхватила ему. А вторая-то…

Потемкин зажал ему рот ладонью:

– Поговорили, и будя! Дело не нашенское – господское. И коли убрали его, значит, им виднее, за что!..

На крыше под ногами Клюгенау похрустывал свинцовый настил. Турецкие пикеты обрызгали стены мелко нарубленными «жеребьями», и Потемкин выглянул в бойницу софита.

– Ваше благородие, Федор Петрович! – позвал он Клюгенау. – Час уже поздний, шли бы вы отседова…

Клюгенау спустился по лестнице в придел госпиталя, где в ожидании Сивицкого уже собрались офицеры. Ватнин тоже был тут; побрякивая в потемках ножнами шашки, он рассказывал о своей дочке:

– Папа, говорит она мне, так нужно, и ты мне не перечь. Ну, ладно. Дите-то родное, окромя нее, и никого боле нет у меня. А что поделаешь? Пустил ее… Потом целых два года письма от нее получал. В этаких красивых конвертах. Я, бывалоча, от скуки все письма ейные по столу раскладу. Хожу и любуюсь.

– У меня невеста, – тихо сказал Евдокимов. – Она учится в Женеве… Боже мой, узнает ли она когда-нибудь, что мы здесь пережили, господа?

– А зачем ей все это? – хмуро отозвался Карабанов. – И никому до нас нет дела. Нас просто забыли…

Пришел Сивицкий – раздал каждому офицеру по ежедневной порции сахара с мятными каплями. В этот день он оказался добрее и решил выделить офицерам дополнительно еще по четверти стакана воды из госпитальных запасов.

– Я отолью немного воды и госпоже Хвощинской, – сказал врач. – Кто из вас, господа, отнесет ей воду?

Клюгенау придвинул к нему кружку:

– Лейте сюда. Я отнесу.

– А вы знаете, господа, – продолжал врач, – сегодня полковник Пацевич чувствует себя гораздо лучше!

Клюгенау внимательно посмотрел на Сивицкого.

– Я рад, – сказал он.

Офицеры, бренча стаканами, тянулись к Сивицкому. Тут же, не отходя в сторону, жадно выхлебывали воду.

– Как приятно, господа!

– Чудесно!

– Какое это счастье – вода!

– Так бы пил и пил, кажется…

– Клюгенау, а вы что не пьете?

Прапорщик стоял с наполненной кружкой:

– Я потом, господа…

Он так и не притронулся к воде. Пошел вдоль темного длинного коридора крепости, изредка покрикивая солдатам:

– Осторожнее, не толкни… Не толкни меня, братец!

Аглая Егоровна встретила его как-то отчужденно.

– Это мне? – спросила она.

При виде воды, сверкавшей через стекло кружки, Клюгенау делалось почти дурно, и он заставил женщину поскорее выпить ее, чтобы соблазн не мог его уже мучить.

– Вот так, – сказал он, глотая слюну. – Завтра я снова принесу вам…