Байкал - море священное

Мария шла впереди и едва ли слышала, о чем говорили в толпе, а говорили там разное и про края диковинные, сразу же за Байкалом, где им, бедолажпым, отыщется место, и про свои сомнения: а что, как не пустят в те края, что тогда?.. Мария несла на руках, загрубевших и сильных, сына и все шла, шла… В арестантских ротах битая — не убитая, в огне горевшая — не сгоревшая, в воде тонувшая — не утонувшая, шла но таежной тропе русская баба, силу в себе чувствуя немалую, данную ей землей-матушкой, не во благо, нет, во спасение рода человеческого.

Тропа оборвалась на высоком заснеженном берегу, впереди, скованное зеленоватым льдом, в белых высоченных торосах, угрюмо и недоверчиво глядевших на людей, лежало море. Притихли люди, сгрудившиеся вокруг Марии, со страхом и робостью смотрели перед собою… Огромное, из края в край, море было чужое и, казалось, недоброе. Отступить бы, пока не поздно! Но за спиной все выше и выше поднималось алое и какое-то морщинистое зарево. Еще в начале пути люди видели это зарево, но тогда оно было дрожащее и слабое, как студень, и казалось, сладить с ним не так-то сложно. А нынче сделалось другое, яростное, сильное, и все надвигалось на людей, надвигалось…

— Мы пойдем на тот берег, — сказала Мария и спустилась на лед. — Здесь нам нет места. Горит тайга. Байкал-батюшка, не дай нам сгинуть посреди ледяного простора! Пособи!..

И сотни глоток выдохнули жадно и неистово:

— Пособи! Пропадем!..

А снег иод ногами был мягок и хрусток, и ледяные торосы вблизи не такие уж страшные, и небо по тому, едва различимому отсюда берегу, синее.

31

Бальжийпин подолгу не жил на одном месте, на недельку, может, и хватало его, и шел дальше, с тоскою взирая на ярость, которая, как раскаленный металл из поврежденной домны, растекалась по просторам Сибири. Порою спрашивал у первого ли встречного, у вконец ли растерявшегося купчины, застрявшего в яме по случаю гульбы, которая случалась с ямщицким людом:

— Что происходит?..

И везде получал один и тот же ответ:

— Шагай-ка, монах, своею дорогой! Не лезь без путя!..

Бальжийпин остро ощущал противостояние в людях и, не понимая причину этого, склонен был считать, что среди них произошло сдвижение, они словно бы стронулись с места и, неприкаянные, мечутся, мечутся, наполняясь все большей яростью, и, не в силах сдерживать ее, с жестокостью невиданною рушат и ломают что ни попадя: будь то заводишко на окраине, их же руками поднятый в свое время, или же широченный гостиный двор, являющийся законною приметою каждого сибирского города. Бывало, Бальжийпин, вконец отчаявшись ежеминутно видеть недоброе, оказывался в толпе и что-то кричал, но толпа не желала слушать, роптала, смеялась и, преисполнясь отчаянной решимости, шла на солдатские штыки, многоликая. Не раз и не два пули счастливо миновали его, а однажды казацкий урядник так саданул по голове эфесом сабли, что он неделю провалялся в ночлежке, пока сердобольные бабы не подняли на ноги. И он снова пошел по земле… Ночевал в заезжих домах, а то и в людской сибирского купца, прислушивался к разговорам о том, что происходило нынче в Сибири, и это услышанное так не вязалось с тем, что только и хотел бы знать о людях, что на сердце у него стало и горько, и больно, и чувство вины перед старухой, которое, казалось бы, неутишно и упрямо жило в нем, словно бы притупилось, сделалось меньше, и все реже и реже вспоминал про нее, про все, что оставил на земле Прибайкалья и что светило в нелегком пути. То, что видели глаза и слышали уши, было много страшнее всего, что могло явиться в дурном сне. Впрочем, часто ловил себя на мысли, что впит, и происходящее есть сон, вот подымется солнце — уйдет наваждение, и люди опять сделаются словоохотливыми, хотя и привычно отдаленными друг от друга, каждый со своими хлопотами и заботами, считая лишь их достойными внимания. Бальжийпин нынче мечтал об этой отдаленности людей друг от друга, как о благе, которое ушло и едва ли вернется… Чем больше человек пребывает в одиночестве, говорил себе, тем меньше думает о собственных ощущениях, больше о земле, на которой живет, и думает с грустью, а то и с жалостью, словно бы и не он повинен, что земля мучается и страдает, не умея стать для всех матерью. Человек думает так, дурное уходит, и просветляется душа, наполняется добротою.