Байкальской тропой

Мой Айвор удивительно быстро сошелся с двумя собаками Николая, и теперь вся эта троица, прижав уши, вопросительно смотрела на нас, потом, словно поняв смысл сказанных слов, еще пуще замолотила хвостами о пол и дружно взвыла.

Мы напились чаю, снарядились и заперли беснующихся собак в зимовье. Когда день набрал силу, мы были уже далеко на льду моря.

Веселое апрельское солнце пылало над заснеженной грядой Хамар-Дабанского хребта. Резко очерчивались складки гор и ломаная полоса противоположного берега. Мы двигались к нему. Над простором ледовой равнины ни шороха, ни малейшего звука. Сероватая дымка облаков еле видимой накипью ползет по синему небу. Изредка, словно играя, взметнет ветерок поземку, затихнет, и снова ничем не нарушаемая тишина над ледовым морем, только слышится легкий скрип наших шагов и шелест санных полозьев.

…Много тайн хранит в себе Байкал, и одна из них — это появление в его глубинах нерпы. Еще протопоп Аввакум, по злой неволе своей путешествовавший по Байкалу, потом писал в своем знаменитом «Житии», восхищаясь чудо-озером: «…что рыбы в нем, осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих родов множество, вода пресная и нерпы… великие в нем, в окиян-море большом». Ученые — зоологи, биологи и геологи издавна спорят о том, какие пути привели этого тюленя в Байкал, находящийся почти в трех тысячах километров от Ледовитого океана. Высказывалось предположение о проникновении нерпы, через цепь сибирских озер, из морей Арктики. Знаменитый геолог Черский считал, что нерпа могла пройти на Байкал по Енисею и Ангаре. Но прямых доказательств в пользу той или иной гипотезы не обнаружилось, и они так и остались гипотезами.

Интересен образ жизни байкальской нерпы. Нерпята родятся обычно в феврале — марте в снежных логовах, устраиваемых самками в торосистом льду. Вес новорожденных нерпят — три-четыре килограмма. Они покрыты шелковистой желтовато-белой шерсткой. Самки бывают беременны около девяти месяцев и щенятся, по-видимому, не ежегодно, принося, как правило, по одному детенышу. К концу мая нерпята достигают почти метра в длину и весят около пуда. Шерсть у них становится аспидно-серой или приобретает серебристую окраску. Такая шкурка очень красива. Взрослого тюленя-самца называют аргалом, а взрослую самку — маткой или яловкой, если она не имеет нерпенка. Нерпят с белой шерстью называют беляками, а потом куматканами. Интересно, что плавающую нерпу вне зависимости от возраста охотники зовут головкой или поднырком. Больше всего нерпы держится близ острова Ольхон, в Малом Море и севернее. Но в южной части моря ее уже почти нет. Еще в Еланцах в районной библиотеке мне удалось достать несколько брошюр о Байкале, в них упоминались и нерпы, и способы охоты на них. Николай с увлечением читал эти брошюры вместе со мной и довольно живописно заполнял пробелы, вспоминая годы своей охоты на льду. Его рассказы послужили бы хорошим дополнением к имеющимся сведениям о байкальской нерпе.

…Лед стелется под ногами, насколько хватает глаз, он уже подчернен дыханием весны, но все еще переливается под солнцем мириадами вспышек. Николай идет впереди, длинным шестом подталкивая перед собой сани. На нем белый халат, кожаные ичиги, подхваченные подошвой из конского волоса: они не скользят на льду и не вбирают в себя воду. Наши наколенники и рукавицы тоже сплетены из конского волоса. Когда мы собирались на охоту, во всем улусе не нашлось ни одного лишнего маскировочного халата, и я облачился в балахон, сшитый из простынь и наволочек женой Николая, рассчитанный, похоже, на игрока баскетбольной команды. Путаясь в полах этой маскировочной хламиды, я с завистью и восхищением смотрел на Николая. На нем все подобрано, все подогнано, и карабин словно влит в плечо. Порой его приземистая фигура неуловимо растворяется в ледовой белизне моря.

— Ну как, не устал еще? — оборачиваясь на ходу, спрашивает Николай. Он снял защитные очки и, поглядывая на меня, добродушно улыбается. — Если устал, то и покурить можно, ходить еще далеко будем…

Мы присаживаемся на санях.

— Скоро дальше пойдем, — говорит Николай. — Тепло сейчас, нерпа на лед идет греться, и тогда на льду ее далеко видать будет…

Николай дымит трубкой, и его прищуренные веки, словно отяжеленные дремой, медленно закрываются. За короткое знакомство с ним я заметил, что в такие минуты для него не существует окружающего мира, ничего, кроме своих мыслей. Рядом хоть из пушки пали, он и ухом не поведет. Сидит себе, чуть покачивая головой. И если в такие минуты Николай принимал какое-нибудь решение, то вряд ли что-нибудь смогло бы противостоять его молчаливому упорству. Николай ничего не делает сгоряча. Дома после ужина, тепло ли, холодно ли на дворе, выйдет он на крылечко и пыхтит трубкой, окликая редких прохожих или отчитывая собак за драки и многодневные отлучки. И прежде чем уйти в дом, обязательно окинет взглядом холмистую равнину степи, исхоженную и изъезженную вдоль и поперек.