Байкальской тропой

Выбравшись из палатки, я сразу вцепился в растяжки, еле удерживаясь на ногах от жестких порывов ветра. Совсем освирепел горняк! Лавиной сваливаясь со склонов гор, как ударами бича взбивает море, ершит его белыми гребнями и, срывая; вороха брызг, с воем закручивает водяные столбы. И искрящиеся вихревые столбы носятся по всему заливу. В опрокинувшейся над Байкалом синеве неба ни единого облачка, но подернутое дымкой тусклое солнце почти не доносит тепла к выветренной земле. Растрепав листву, по всему мысу ложатся вповал деревья. Чуть оправятся в мгновенном затишье, как новый порыв ломит к земле их ветвистые кроны.

— Распогодилась-то как, и не уймется, бешеная, — бурчит за моей спиной Василий Прокофьевич.

Приземистый, плотный, он стоит, широко расставив ноги и подставляя ветру покрасневшее, иссеченное морщинами лицо. Из палатки слышится натужное кряхтенье и скрип натягиваемых сапог. Василий Прокофьевич улыбается и, заговорщицки подмигнув мне, наклоняется к входу палатки.

— Федор! — кричит он. — Как нынче франдикулит твой, не предсказывает погодку? А то ночью ты мне все бока отвертел!

— Угомонился бы ты, Василий, — укоризненно ворчит из палатки Федор Иванович, самый старший по возрасту рыбак нашей бригады, — и чего спозаранку зубы-то скалишь?.. Зуда моя при мне и останется, а погодку-то я и так слышу, мало хорошего…

В никогда не снимаемой меховой безрукавке, натянутой поверх гимнастерки, в резиновых сапогах до пояса Федор Иванович, кряхтя, выбирается из палатки и, разогнувшись, хмуро оглядывается.

— Загулял горняк, — вздыхает он, растирая ладонями серебристую щетину на впалых щеках. — А все одно, слышь, Василий, нынче сети смотреть надо. Разнесет концы, ищи их тогда! Идти в море надо…

Василий Прокофьевич молча кивает, и, зажав в кулаках трепещущие полотенца, они уходят к бревенчатым мосткам, сколоченным на берегу моря, у отмели.

…Две палатки укрыты от буйства ветров зарослями кустарника; чуть поодаль ряды бочек, порожних и уже наполненных посоленной рыбой; под навесом низкорослой лиственницы кострище и таганок — там хлопочет Андрей; под берегом, на штормовом приколе, покачивается мотодора — вот и весь наш рыбацкий стан на мысе Елохина.

Мне приходилось жить в знаменитой бухте Песчаной, славящейся своим Золотым пляжем и красотой хвойных берегов. Несколько дней провел я в окрестностях мыса Заворотный, известного на весь Байкал уютной, защищенной от всех ветров бухточкой и огромным живописным массивом кедрового бора, за которым величественно поднимается горный хребет. Много прекрасных уголков на Байкале, и все же, на мой взгляд, по всему западному берегу, от Слюдянки и почти до самого Нижнеангарска, нет более привлекательного и красочного уголка, чем мыс Елохина.

Окаймленный светлой галечной осыпью, он тянется от подножия горного хребта и вползает далеко в море. Густо поросший яркой и темной зеленью лиственниц, елей, сосен и кедров, отсвечивающий мрамором стволов берез и осин, с простором травянистых полян, с зарослями пахучего багульника и кустистыми гроздьями кедрового стланика, мыс Елохина напоминает заброшенный старый парк, некогда возделанный заботливыми руками. Раскидистые кроны золотистых сосен образуют местами причудливо переплетенные арки. Порой так и кажется, что идешь по искусственной аллее, от которой во все стороны разбегаются хорошо пробитые тропы. А на этих тропах человеческий след нередко перебивается следами изюбра и сохатого, а порой и вкрадчивой поступью медведя, выходившего с гор за добычей к морю. На северной стороне мыса, укрывшись в зелени, стоит небольшая, уютная зимовьюшка — желанный приют геологов, рыбаков, изыскателей и охотников. Неподалеку от зимовья Федор Иванович показал мне неприметный могильный холмик, уже осевший почти вровень с землей. Рядом, в густой траве, лежит большой крест, вырубленный из лиственницы. Надпись, вырезанная на кресте, потемнела и стерлась, и мне удалось разобрать лишь три цифры «…190… году».

Федор Иванович, более полувека прорыбачивший на Байкале и знающий на память все бухточки и заливы, рассказал мне, что когда-то на этом мысу жила лишь одна семья Елохиных. Мужики в этом роду были один другому под стать, рыбаки и охотники знатные. Из рода в род промышляли в тайге белку, соболя, медведя, изюбра и сохатого. Брали на море осетров, сига, омуля да хариуса; и другой рыбы не признавали. Только установится лед на Байкале, уж в Иркутске елохинскую пушнину купцы поджидают. Богато жили Елохины, держали скотину на мысу, были здесь и покосы, пашни, луга. Но все Елохины от людей особняком держались. В соседние деревни на восточном берегу да на этом разве что в престольный праздник заглянут или по делу — девку высватать в жены. Но как сытно они ни жили, а видно, не может человек только себя одного держаться. Умер последний глава семьи, могучий старик Елохин, похоронили его здесь сыновья и внуки и скоро сами разбрелись кто куда. И постепенно тайга на мысу снова взяла свое: ни пашен тебе, ни покосов, только что и осталось имя — мыс Елохина: так на всех картах и значится.