Байки из «Белого Оленя»

Приношу извинения. Это слишком огульное утверждение. Есть у него одна история, которая в некоторых кругах может быть признана несколько дерзкой. И все же не побоюсь пересказать ее здесь, ибо знаю, что вы, дорогой читатель, обладаете достаточной широтой взглядов и не воспримете ее как оскорбление нравов.

Все началось так. Известный обозреватель с Флит-стрит был зажат в углу неким настойчивым издателем, собиравшимся выпустить книгу, на которую возлагал большие надежды. Книга описывала жизнь и нравы декадентского Юга, и представляла собой яркий пример прозы в стиле «и тут дом снова содрогнулся, когда термиты прикончили восточное крыло». Ирландия ее уже запретила, но этой чести нынче избегают лишь немногие книги, и выдающейся особенностью такой запрет не назовешь. Однако если ведущая британская газета достаточно сурово призовет к запрету этой книги, она мгновенно станет бестселлером…

Такова была логика издателя, и он шел на любые уловки, лишь бы добиться согласия. Я слышал, как он произнес (очевидно, чтобы успокоить любые угрызения совести у своего приятеля-обозревателя):

– Конечно, нет! Если они это поймут, то дальше их развращать уже некуда!

И тут Гарри Парвис, обладающий поразительным умением прислушиваться к десятку разговоров одновременно, чтобы вставить свою фразу в подходящий момент, произнес присущим ему удивительно отчетливым и не терпящим возражений голосом:

– Цензура порождает некоторые весьма трудные проблемы, не так ли? Я всегда доказывал, что имеется обратная зависимость между цивилизованностью страны и ограничениями, налагаемыми цензурой на прессу.

Некий голос с акцентом уроженца Новой Англии вставил из дальнего угла:

– При такой логике получается, что Париж более цивилизованный город по сравнению с Бостоном.

– Совершенно верно, – подтвердил Парвис, и, что с ним редко случалось, стал дожидаться ответа.

– Ладно, – мягко произнес некто из Новой Англии. – Я не спорю. Я просто хотел проверить.

– Доказывая этот тезис дальше, – продолжил Парвис, – я хочу рассказать об одном изобретении, пока еще не обеспокоившем цензуру… но ждать, несомненно, осталось недолго. Оно было сделано во Франции и пока не пересекло ее границ. Но когда про него узнают все, оно окажет на нашу цивилизацию большее воздействие, чем изобретение атомной бомбы.

Подобно атомной бомбе, оно стало результатом столь же академических исследований. Никогда, джентльмены, не недооценивайте науку. Я вообще сомневаюсь в существовании хотя бы одной области исследований настолько теоретической, настолько удаленной от так называемой (насмешливо) прозы жизни, что в ней никогда не сможет родиться открытие, способное потрясти мир.

Вы наверняка оцените то, что история, которую я сейчас рассказываю, так сказать, вторична. Мне рассказал ее в прошлом году коллега из Сорбонны, где я был на научной конференции. Поэтому имена в ней вымышленные: коллега их упоминал в своем рассказе, но я позабыл.

Профессор… э-э… Жюльен – физиолог-экспериментатор в одном из небольших, но довольно известных французских университетов. Возможно, некоторые из вас помнят довольно сомнительный рассказ Хинкельберга – помните, как на той неделе он рассказывал о коллеге, научившемся управлять поведением животных, раздражая их нервную систему электрическим током? Так вот, если в этой истории есть хоть крупица правды – а если честно, то я в этом сомневаюсь, – то весь проект наверняка получил вдохновение из статей Жюльена в «Comptes Rendus».

Однако профессор Жюльен никогда не публиковал результаты своих наиболее выдающихся исследований. Когда ученый натыкается на нечто действительно выдающееся, он не торопится протрубить об этом на весь мир. Он терпеливо собирает неопровержимые доказательства – если только не подозревает, что кто-то другой наступает ему на пятки. В таком случае он публикует двусмысленную статью, позволяющую позднее закрепить приоритет, не раскрывая сути открытия в момент публикации. Вспомните знаменитую криптограмму, опубликованную Гюйгенсом после открытия колец Сатурна.

Вы уже наверняка гадаете – что же такое открыл Жюльен, поэтому не стану держать вас в неведении. То было попросту естественное продолжение того, чем человек занимался на протяжении последнего столетия. Сперва фотоаппарат подарил нам возможность сохранять изображения. Потом Эдисон изобрел фонограф, и люди овладели звуком. Ныне, имея звуковое кино, мы имеем нечто вроде механической памяти, о которой наши прадеды могли лишь мечтать. Но на этом, самом собой, прогресс остановиться не мог. Со временем наука обязана была научиться улавливать и сохранять сами мысли и ощущения, а потом вводить их обратно в мозг, чтобы любой при желании смог заново пережить уже пережитое, причем до мельчайший подробностей.

– Старо! – фыркнул кто-то. – Такое уже описано в «Прекрасном новом мире!.

– Все хорошие идеи уже были кем-то придуманы до их осуществления, – сурово заметил Парвис. – Главное же заключается в том, что если Хаксли или другие лишь говорили о чем-то, то Жюльен это сделал.