Бакалавр

В том уголке мозга, где обычно прохлаждались предки, захрюкал от сдерживаемого смеха Лоран Хансен Зель-Гар. «Три тысячи пар!» — потешался он. — «Три тысячи пар вооруженных до зубов людей, которым нечего терять! Против скольких? Пятидесяти тысяч зрителей? Девочка, чему тебя только учили в этом твоем десанте! Ты помнишь, как началось восстание? Сколько нас было?» Как ни крути, Лоран, опытнейший гладиатор, был прав.

Конечно, выступи гладиаторы Рима против организаторов боёв и жаждавших зрелищ горожан, их наверняка в итоге перебили бы. Да и железные решётки, отделявшие, согласно всё той же статье, арену от зрительских мест, со счетов не сбросишь. Но известная Лане история античности, скрупулезно описавшая восстание Спартака, не зафиксировала даже попыток мятежа на арене Колизея! Конечно, она не специалист, но всё же… непонятно.

Разумеется, хорошие бойцы далеко не всегда хорошие солдаты. Более того, боец и солдат вообще разные категории. В основном потому, что понятие «солдат» включает в себя способность услышать приказ и подчиниться ему. И боевое слаживание никто не отменял. Рассуждения выезжающих по выходным на стрельбища штатских «Зачем мне служить, я и так всё умею, ещё и получше этих баранов, и экипировка у меня круче, и мозгов побольше!» просто смешны. Три тысячи пар — это вовсе не шеститысячная армия, это три тысячи отдельных двоек и не более того. И всё же… ни одной попытки? Похоже, Колизей являет собой памятник не только колоссальному шоу, но и колоссальному вранью.

Вот только… вот только Лана не могла не думать о том, что пресловутая память предков, растянувшаяся более чем на десять лет после прихода Зова, отдаёт сумасшествием. Эй, лейтенант Дитц, ты точно не псих? И нет, драгоценные дедушки, ваше дружное ржание никак не способствует ни разрешению ситуации, ни даже просто душевному равновесию. Да заткнитесь вы… вот, Радар отписался. Уже на вокзале. Как же этого дядьку… ах, да!

— Тео! Нам нужно подобрать человека у вокзала Термини!

— Принял, — несколько невнятно проговорил водитель.

Должно быть, губы плохо слушались его, и Лана еле разобрала сказанное. К счастью, удар, принятый — она была уверена в этом — на Стампе, не повлиял на моторику рук. А, кстати, вполне мог, но в данном конкретном случае, похоже, обошлось. Да, всё она придумала правильно, монсеньору самое место на Легионе. Он тоже не бросает своих.

Как только Радар, забросивший сумки в багажный отсек, плюхнулся рядом с Ланой на заднее сиденье рыдвана, манера вождения Тео кардинально изменилась. Машина, вальяжно отвалившая от привокзального тротуара, вдруг резко ускорилась, влезая, втискиваясь и вписываясь в такие промежутки и повороты, которые существовали, похоже, только в голове водителя. Как ни странно, в них самих не вписался никто, хотя звучащие со всех сторон сигналы свидетельствовали о крайней степени возмущения тех, кому не посчастливилось оказаться рядом. Разворот, ещё один, нырок в тоннель под Тибром, вылет на разгонную магистраль, отрыв, несколько последовательных смен коридора и курса…

Радар, мнивший себя, должно быть, тёртым калачом и стреляным воробьем, а потому не посчитавший нужным пристегнуться, слетел с сиденья и чувствительно приложился левым ухом об одну из стоек.

— Какого!..

— Заткнись, — бросила Лана. — Меня пасли, парень уходит в отрыв. Причём грамотно уходит, так что сядь и не вякай.

Показалось ей, или плечи Тео чуть дрогнули от сдерживаемого смеха? Впрочем, могло быть и так, что это еле заметное движение было тем максимумом, который могло выдать теперь его изломанное тело, и водитель на самом деле ржал аки конь. Стамп, точно. Нигде больше монсеньор не попадал в такой замес.

Снова умостившийся на сиденье связист открыл было рот… и снова его закрыл. Не то чтобы он хорошо знал Катрину Галлахер или много с ней общался, но что означает неподвижность лица и устремлённого в пространство взгляда, успел узнать. И рекомендацию заткнуться принял за руководство к действию. Тем паче что молчать ему оставалось всего ничего: расстояние между Римом и Сиеной их успешно прикидывающееся развалюхой транспортное средство должно было покрыть минут за двадцать, в пределе полчаса. И если Трине надо подумать — а ей явно есть о чём — Жан Боден мешать не будет. Жить-то хочется. И сейчас (ведь пришибёт и не поморщится), и потом, когда от того, что успела надумать госпожа первый лейтенант, целость шкуры некоего капрала Бодена будет зависеть напрямую.