Бахмутский шлях

У нас было всего три листовки. Благополучно перебросив их через проволоку, мы отошли в сторонку, сели на траве. Митька снял кепку, вытер на лбу пот.

— Жарко… А смотри, как рука дрожит, — сказал он.

Его рука лежала на коленке и тряслась, словно была под током.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю. Это вот когда последнюю хотел бросить, а часовой оглянулся. Я еле сдержал руку, а по всему телу как электричество прошло, и рука, видишь, дрожит, успокоиться не может.

Митька лег навзничь, проговорил:

— Как будто сто пудов на себе нес — уморился.

— Я не бросал, и то как в лихорадке, все-таки опасно…

По пути домой мы решили зайти на могилу и посмотреть, принялись ли деревца. К нашей радости, принялись. Клен уже вовсю распустил свои широкие узорчатые листья, а акация еще только-только прорывала черную кожицу между парными колючками, и оттуда показывались зеленые листочки.

Земля на могиле осела и плитки дерна покривились. Мы подправили их, постояли немного и ушли.

Направлялись домой прямо через поле и луг, мимо прудов, которые к концу лета обычно совсем пересыхали. Сейчас они были заполнены водой до краев. Молодой камыш, трава купались в воде, сплошь покрытой зеленой крупной лягушачьей икрой. Лягушек было тьма. Они ползали в теплой болотной воде и при приближении к ним подпрыгивали, словно их кто выбрасывал, и шлепались в воду подальше от берега. Здесь был настоящий лягушачий базар, они кричали на разные голоса. Одни урчали, словно от удовольствия, другие важно квакали, а третьи просто надрывались, стараясь перекричать всех остальных. У них даже по бокам головы надувались большие белые пузыри от натуги.

Еще издали мы услышали стрельбу возле ставков. Когда подошли ближе, нам встретились два итальянца с карабинами за плечами. Один из них нес, держа за задние лапки, две большие лягушки. Увидев своими глазами то, о чем мы знали только понаслышке и чему не очень верили, мы остановились и, раскрыв рты от удивления, смотрели на итальянцев.

— Камрад, манжярить? — не выдержав, спросил Митька, указывая на лягушек.

Итальянцы перебросились словами, засмеялись.

Митька не отставал:

— Хочешь, я тебе поймаю сто лягушек, а ты мне банку консервов или пачку галет?

Солдаты остановились, и Митька принялся размахивать руками. Он показывал то на лягушек, то на ставок, стараясь вдолбить им свою мысль. Но итальянцы так и не поняли его. Один забормотал что-то, и они пошли.

— Тоже мне охотники! — обиделся Митька и, помолчав, добавил: — Наверное, они лягушек все-таки не очень любят… А вообще можно попробовать наловить и понести в бараки, может, и променяют на галеты.

…Солнце скрылось за терриконами, и края громадных конусообразных куч породы, казалось, горели ярко-желтым огнем. Заводская труба стояла на возвышенности, вся — снизу доверху — была на фоне багрово-красного неба и поэтому казалась очень высокой. В низине потянуло прохладой, отчетливее запахло травой, цветами. Дневная жара спала, стало легче дышать, и мы, не спеша, сбивая головки одуванчиков, приближались к поселку.

Подходя к садам, мы заметили у одной изгороди, в кукурузе людей. Сначала я подумал, что это хозяева пололи на своем огороде и теперь собираются домой. Но, подойдя ближе, я узнал Ваську и его мать, с ними сидел какой-то мужчина в красноармейской гимнастерке. Пораженный увиденным, я остановился, дернул Митьку за рубаху.

— Смотри, Асеевы отца нашли!

Мы подошли ближе и увидели, что это был не Васькин отец. Молча мы смотрели на пленного. Васькина мать сидела к нам спиной, не оборачиваясь, словно хотела остаться неузнанной. Васька растерянно посматривал то на нас, то на мать, не решаясь что-либо сказать. Видно было, что мы явились очень некстати, никто из них не хотел, чтобы их видели.

Наконец Васька не выдержал, нетерпеливо выпалил:

— Да присядьте вы, стоите как свечки, — и обратился к матери: — Мам, не бойся, они никому не скажут.

Мы сели на землю. Васькина мать повернулась к нам.

— А я что, разве не знаю, что они никому не скажут? Только вы, ребятки, и дома не говорите, чтоб никто-никто не знал.

Пленный улыбнулся, сказал:

— Ребята, видать, надежные. Такие немцам не продаются, верно?

Вместо ответа Митька спросил:

— Вы убежали из лагеря?

— Нет, — сказал красноармеец, — вот они освободили.

— Освободили? Теть Настя, как? — загорелся Митька.

Васькина мать молчала, колебалась: говорить или нет. Наконец ответила:

— Сказала, что это наш отец…

— И отпустили?

— Не сразу. Отнесла коменданту отрез на костюм — отпустил.

— Что-то не верится, — усомнился Митька. — Что ж они такие жалостливые?

— Не жалостливые, — сказал пленный, — жадные. Да и держать меня им нет расчету: больной я. Таких все равно расстреливают. Так уж лучше продать. Вот они и торгуют…

— И что ж вы будете делать теперь? — спросил Митька у пленного.

Ответила Васькина мать:

— Подкрепится малость, наберется сил и пойдет к своим.

— Через фронт? — удивился Митька.

Красноармеец решительно кивнул:

— Да, через фронт, к нашим.

— Вот это здорово! — заерзал Митька, сидя на траве.

Он хотел еще что-то сказать, но Васькина мать перебила его: