Бахтин как философ. Поступок, диалог, карнавал

Почему же философия Бахтина с такой неотвратимостью вылилась в учение о языке? Мы полагаем, что такой вопрос корректен только в смысле проблемы принадлежности Бахтина к определенному философскому типу. Бахтин стремился создать учение о бытии, но примечательно, что экзистенциальная философия вообще весьма часто ставит проблему языка: язык мыслится экзистенциалистами ближайшим и наиболее адекватным откровением бытия. Особенно точно об этом сказано Хайдеггером: «Язык есть просветляюще-утаивающее явление самого бытия»; «язык есть осуществляемый бытием и пронизанный его строем дом бытия»[400]; язык не только средство сообщения, но он «разверзает сущее», давая сущему явление[401], и т. д. У Бубера концепция диалога базируется на «основных словах» «Я» и «Ты»: «Быть Я и выговаривать Я – одно и то же. <…> Тот, кто произносит одно из основных слов, входит в слово и стоит в нем»[402]. Слово для Бубера, как и для Бахтина – высказывание в диалоге; как и для Бахтина, здесь сфера духа: «Дух в его человеческом проявлении есть ответ человека своему Ты. <…> Дух есть слово»; «в действительности язык не обитает в человеке: человек стоит в языке, и говорит из него»[403]. Сартр также считает, что бытийственный диалог осуществляется в сфере языка: «Язык составляет часть человеческой природы», «Язык не есть феномен, добавленный к бытию-для-другого; он и есть изначально бытие для другого»[404]. И именно потому, что слово скрывает и выражает бытие, представлениям о слове у экзистенциалистов сопутствует некая «философия молчания»[405]: о бытии можно мыслить лишь апофатически, и молчание указывает на невыговариваемую бытийственную глубину. Ради приобщения к ней вслушиваться в мировое слово надо в молчании, пишет Хайдеггер. Молчание автора, по Бахтину, может принимать разнообразнейшие эстетические формы, но эти поиски путей воздержания от прямого авторского слова ведутся ради более глубокого проникновения в бытие[406]. Бубер, подметивший роковой трагизм диалога, с молчанием соотносил свободу: ответ связывает Ты, обращает Ты в объект, и «только молчание в отношении Ты, молчание всех языков, молчаливое ожидание в неоформленном, недифференцированном, до-языковом слове [ср. с диалогом в понимании Метерлинка. – Н.Б.] оставляет Ты свободным»[407]. В том же духе рассуждает и Сартр: «Язык обнаруживает для меня свободу того, кто молчаливо слушает меня»[408]. Переживание проблемы бытия – языка-молчания как единой экзистенциальной проблемы характерно для того философского типа, к которому, на наш взгляд, принадлежит Бахтин.

5. Заключение

О философской эстетике Бахтина может быть написано бесконечно много: она ведет диалог с целым рядом систем новой и новейшей философии и потому в смысловом отношении отличается редкой многогранностью. Напоследок хочется заострить внимание на двух ее моментах. Во-первых, она бытийственна, как и большинство русских эстетических учений начала XX в., но бытийственна не в том смысле, какой подразумевается в связи с эстетикой символизма. Мировоззрению Бахтина чужда идея трансцендентного мира и, соответственно, представление о художественном образе как о явлении потустороннего первообраза. Учение Бахтина о бытии – не платоническая онтология, но экзистенциализм, и потому в его эстетике чужеродной оказывается категория символа.

И во-вторых, Бахтин не часто пользуется основной собственно эстетической категорией – категорией красоты. Лишь при внимательном чтении усваиваешь, что в его представлении красота – это совершенное – «завершённое» бытие. Но далее, вдумываясь, замечаешь, что красоте у Бахтина сопутствует этическое «добро» и гносеологическая «истина». В книге о Достоевском представлена бахтинская концепция совершенного бытия, которое – единство истины, добра и красоты. Трактат же «Автор и герой…» подготавливает понимание того, что «первая философия» Бахтина, дойдя до своей содержательной вершины, открывает эти действительно всеобщие, общечеловеческие представления. И здесь, наверное, – залог ее жизненности.

Раздел 2 Русский диалогист

М. Бахтин в 1920-е годы [409]