Баку - 1501

В этот момент слуги принесли и поставили перед шахом изящное фарфоровое блюдо с очень любимыми им дынями, нарезанными на дольки. Эти дыни доставлялись шаху из Бухары, сохраняемые по дороге во льду в медных коробках. Перехватив недоуменный взгляд Ахунда Ахмеда, брошенный им на дыни, Исмаил предложил:

- Ахунд, пожалуйте!

- Ни за что, мой государь! "Не ешь ничего против сезона", завещали нам древние целители. Для каждого сезона есть свои блюда, свои фрукты и овощи. Нарушающий это правило человек может и заболеть!

Исмаил рассмеялся:

- Я могу воздержаться от любого плода, но не от дыни. Очень уж люблю я дыни, Ахунд! Причем я ем их в любой сезон, когда бы ни привезли, и пока что, наперекор той медицине, в которую мы верим, не видел от них никакого вреда.

- О чем говорить, мой государь! Ваш организм молод. К тому же вас охраняет и бережет ваш великий святой предок. А для меня даже знаменитый арбуз Бабашейх, и тот - в свой сезон.

...Музыканты, по знаку шаха, заиграли мугам Кябили. Молодой певец исполнял, в основном, газели Хатаи и Физули, а в теснифах обращался к широко распространенным в народе песням.

Когда перешли к ренгу[69] - дрогнули шторы на боковой двери, из-за них показалась изящная девушка, одетая в алый шелк с золотой бутой. Лицо ее прикрывала такого же цвета легкая вуаль: оно проступало за неуловимой тканью, как греза. И лицо ее, и тугие косы, в которые были вплетены нити жемчуга, манили сквозь эту злость, притягивали каждый взор. Рукава платья спускались до самых ладоней, раскрашенных хной. В крошечных пальчиках, каждый из которых напоминал тающий во рту сладкий хлебец, девушка держала палочки бенгальских огней. В тот момент, когда она показалась из-за занавеса, слуги задули часть свечей, и зажатые между ее пальцами палочки ярко заискрились.

И так же мимолетен был танец, отмеренный, казалось, мигом горения бенгальских огней и бешеным ритмом ренга. Вокруг танцовщицы летали тысячи искр, звездочек, ярких светлячков. Зрелище было изумительным. Танцовщица так же незаметно исчезла за шторой, как и появилась.

Меджлис продолжался. Теперь говорил только что прибывший из Самарканда поэт-дервиш Саили. Он видел в Самарканде гробницы Хюсам ибн-Аббас-Шахзинде, Газизаде, Шадмулька, Амирзаде, Тоглутекин, мечети Хазрат Хызр, Бибиханым, Регистан и взахлеб рассказывал об их красоте:

- Святыня мира, мастера так искусно выложили из бирюзовых и белых эмалированных кирпичиков слова аллаха и пророка, что их изречения выглядят, как прекрасный бутон цветка. И самое удивительное - каждое их слово можно читать с любой стороны - и сверху вниз, и снизу вверх, и слева направо, и справа налево. Читай как угодно, одно и то же изречение перед твоими глазами!

- А Али?

- Нет, имени Алиюл-муртазы там нет.

- А вот мы возвели гробницы нашего отца и деда не хуже тех святынь. И имя Али велели так же написать, но уже в полном виде: "Аллах-Мухаммед-Али". И родной Ардебиль наш стал благоустраиваться, теперь не счесть там паломников.

А на меджлисе, с разрешения шаха, пел уже другой ашыг. Гошма перемежались герайлы, он пел собравшимся историю одной горестной любви, сочиненную известным этому кругу ашыгом Гурбани:

В сторону Барды душа моя отправилась,
Под названием Гянджа стоит там город, эй!
Вы мои любимые, хорошие, красавицы,
В золото одетые, не прячьте взоры, эй!

Вдруг, когда ашыг залился соловьем, запел о верности в любви словами: "Дам расписку, стану рабом твоим на сто лет", шах-поэт вздрогнул. Слетевшие с уст ашыга слова подействовали на воображение поэта, все в нем разом всколыхнулось. "Нет, ашыг, нет, мой дорогой! Ты не знаешь, что значит быть рабом! Видимо, на твоей родине не продаются и не покупаются, как рабы, девушки, молодухи, юноши с руками как сталь..." Поэт забыл уже и об ашыге, и о собравшихся, воображение подхватило его на свои крылья и понесло в Ирак: