Бал безумцев

Луи поступил на службу в дом Клери вскоре после того ограбления. Обстановка была нервная, и хозяйское семейство несколько месяцев зорко наблюдало за всеми действиями нового слуги, опасаясь очередного предательства. Шли месяцы, превращались в годы, а Луи оставался с ними. Скромный и верный слуга, не позволявший себе лишнего слова и жеста, был из тех, благодаря кому буржуа могли тешить себя мыслью, что некоторые люди просто рождены для того, чтобы им прислуживать.

Эжени садится рядом с бабушкой. Аромат смоковницы уже исчез из комнаты – можно было бы подумать, что дедушка ушел, но Эжени еще чувствует тяжесть во всем теле. Обычно всякий раз, как ду́хи удалялись, к ней тотчас возвращалась жизненная энергия, словно, уходя, они отдавали ей то, что позаимствовали, чтобы явиться. Однако сейчас ее плечи по-прежнему налиты свинцом и она сидит неподвижно, опираясь двумя руками о краешек кровати.

В соседних комнатах все спят. К счастью, устроенная ею суматоха никого не всполошила.

Склонившись над медальоном, пожилая женщина делает глубокий вдох и решается заговорить:

– Как же ты узнала?

– По наитию.

– Не лги мне, Эжени.

Девушка с удивлением видит гнев на бабушкином лице – раньше оно всегда было благосклонным и ласковым, а теперь бабушка смотрит на нее в точности как отец. У главы семейства Клери и его матери, оказывается, есть одинаковая способность замораживать взглядом, суровым и осуждающим.

– Я много лет наблюдаю за тобой и молчу, но все подмечаю: порой ты замираешь с таким видом, будто кто-то стоит у тебя за плечом и шепчет на ухо, а твой взгляд устремлен вдаль, на что-то нездешнее. И вот сейчас это опять с тобой случилось, ты застыла, а потом вдруг бросилась вытаскивать ящики, как одержимая, и вернулась ко мне с медальоном, который я оплакиваю восемнадцать лет. Не надо мне говорить, что это было наитие.

– Я не знаю, что еще вам сказать, бабушка.

– Правду. Ты носишь в душе какую-то тайну. В этом доме я единственная, кто относится к тебе со всем вниманием, ты и сама это понимаешь.

Эжени опускает глаза. Руки, сложенные на коленях, комкают сиреневую крепделень[3] платья. Девушка снова чувствует запах парфюмерной воды – как будто дед отлучился, подождал, пока в спальне улягутся эмоции, и вернулся именно тогда, когда это потребовалось для продолжения разговора. Теперь он сидит на кровати справа от нее. Внучка краем глаза различает его тонкий стройный силуэт. Он почти касается ее плечом. Она видит согнутые ноги в старомодных панталонах и покоящиеся на них длинные морщинистые руки, но не осмеливается повернуть голову и взглянуть на него. Еще никогда во время таких визитов он не оказывался столь близко.

«Скажи, что я ее оберегаю».

Эжени нерешительно качает головой и крепче впивается пальцами в ткань платья. Она боится того, что может последовать дальше, как будто ей предстоит открыть шкатулку, глубина которой неведома. От нее ждут не просто признания – исповеди. Бабушка требует правды, но эту правду она, вероятно, не готова услышать. Тем не менее вдова Клери не позволит внучке уйти из спальни и унести тайну с собой. Так что же делать – открыться ей или что-нибудь выдумать? Порой ложь бывает благотворнее истины. К тому же сейчас приходится выбирать не между ложью и правдой, а между возможными последствиями того и другого. Стало быть, смолчать и обмануть доверие бабушки – лучше, чем выложить все начистоту в стенах отцовского дома и уповать на то, что над ее головой не разразится буря.

Но Эжени слишком устала. Годы общения с духами, когда ей приходилось скрывать от всех свой дар, давят тяжким бременем. То, что она наконец смогла разобраться в себе, принесло облегчение, но и вызвало сумятицу в мыслях. И в этот вечер найденный медальон, настойчивость бабушки и полное опустошение одерживают над ней верх. Эжени смотрит на пожилую женщину и всей душой желает заговорить.

– Дедушка сказал мне, где искать медальон.

– Что ты имеешь в виду?

– Вам это покажется вздором, я понимаю. Но дедушка здесь. Он сидит справа от меня. Это не выдумки – я вижу его так же, как вас, вдыхаю запах его парфюмерной воды и слышу его голос у себя в голове. Он сказал мне о медальоне, а сейчас просит передать, что оберегает вас.

Старуха, охваченная головокружением, заваливается назад, и Эжени хватает ее за руки, заглядывая в глаза:

– Вы хотели правды – вот она, извольте. Я вижу дедушку с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Его и других. Мертвых. Никогда не осмеливалась об этом рассказывать из страха, что отец отправит меня в дом умалишенных, но сейчас открываю свою тайну со всем доверием и любовью, каковые питаю к вам, бабушка. Вы не ошиблись, сказав, что заметили во мне нечто странное. Всякий раз, когда вы заставали меня с отсутствующим взглядом, я смотрела на тех, кто мне являлся. Я не больна, это не помешательство, потому что они являются не мне одной. Есть другие люди, такие же, как я.

– Но… откуда ты знаешь? Как это вообще возможно?