Бал Додо

Много времени спустя, после того как узнала ее, а потом потеряла, Бени, уже будучи взрослой, испытывала большой интерес к этой маленькой, коренастой и спортивной женщине; в свободное от кошек время она объезжала лошадей и в шестьдесят лет была известна в графстве тем, что могла укротить самых норовистых жеребцов. Леди Оуквуд и зимой, и летом вставала на рассвете и съедала обильный завтрак, состоящий из копченого лосося, яичницы, почек или отбивных с булочками и тостами, протыкая их серебряной пикой с рукояткой из черного дерева и поджаривая на каминном огне, поскольку категорически отказалась проводить в Мидхерсте центральное отопление. Все это запивалось чаем цвета красного янтаря, специальной смесью, которую для нее делали у «Фортнема и Мэйсона». После этого она выезжала верхом в бриджах для верховой езды, бархатной куртке, в белом пикейном галстуке, безупречная, с жокейской шапочкой под мышкой, постукивая стеком по сапогу.

По вечерам — полное перевоплощение. Утренний центурион превращался в леди с викторианских гравюр, в кружевном корсаже, рукава спускаются треугольниками до кистей рук, на пальцах перстни с изумрудами и бриллиантами. С тонким золотым лорнетом на носу, она вышивала с ангельским видом, временами прерываясь и окуная усы в стакан с шерри амонтильядо, которое обожала. Вокруг нее кошки амфитеатром вытягивались на ковре или играли с шелковыми клубками, сложенными в корзину возле ее ног.

Когда Бени в этот час заглядывала в гостиную, леди Оуквуд разговаривала с ней, не поднимая глаз от своей работы, — она никогда не глядела на нее, и девочку это удивляло.

Ее жизнь была такой размеренной, что если ее оставить на недели или месяцы, то по возвращении можно быть уверенным в том, что найдешь ее в те же часы за теми же занятиями. Бени часто пыталась представить, какой девушкой, какой женщиной была она, эта маленькая дама, ставшая зримым образом одиночества.

Леди Оуквуд мало говорила, никогда не жаловалась, ей вполне хватало двух слов, чтобы выразить негодование или раздражение. «О, нет!» — произнесенное многозначительным тоном, это означало осуждение. «О, нет!» говорилось для объявления войны эксцентричности Морин. «О, нет!» — по поводу бомбежек Лондона, смерти кошки, триумфа Англии над Ирландией в Турнире Пяти наций или по поводу своенравной выходки лошади, которая позже могла сделать ее жизнь невыносимой.

Может, именно так она думала и в свои семнадцать лет, в тот день, когда баронет Оуквуд, который был старше на двадцать пять лет, женился на ней, выиграв в шашки у ее отца, с которым часто охотился на лисиц. Она покинула свой родной Галуэй и переехала в Сассекс, где не было недостатка в лисицах. Родились Эдвард и Морин, это всегда удивляло Бени — трудно было представить, что леди Оуквуд может играть в животное о двух спинах и уж тем более рожать. В ее личности ничто не позволяло заподозрить, что когда-то она могла заниматься такого рода гимнастикой. О, нет!

Она покончила с собой в восемьдесят два года, перед этим отравив всех своих кошек и отпустив на волю лошадей. Как-то утром ее горничная обнаружила записку, приколотую к двери ее спальни, и конверт, лежащий на полу. Послание на двери было коротким: «Марджори, не входите, я только что убила себя. Пошлите за моим врачом и передайте это письмо моим детям».

Письмо, адресованное Эдварду и Морин, было ничуть не длиннее. «Моя память ухудшается, и вчера я упала с лошади. Успокойтесь, меня никто не видел. Я убила себя одна и без чьей-либо помощи». Подпись: «Мама».

Ее обнаружили на кровати с балдахином, одетую в платье времен ее молодости, причесанную и нарумяненную, с цветами в волосах, с кольцами на пальцах и ожерельем на шее. На ночном столике — пиала, в которой она навела себе суп из транквилизаторов. Упаковка от лекарств аккуратно лежала в мусорной корзине. Ничто нигде не валялось.

В соседнем кресле Николь, молодой дантист, даже не думала смотреть фильм. Истории этой Бени забавляют ее больше, чем телодвижения в фильме «Котелок и кожаные сапоги». Ей хотелось бы иметь подругой эту взбалмошную дылду, которая любит ходить вверх ногами, но в которой под налетом смешливости чувствуется смятение. Эти внезапные слезы… Они одного возраста, и вполне естественно, что «ты» заменило «вы».

— Ты родилась в Лондоне, — говорит Николь, — тебя воспитали на Маврикии, живешь ты в Париже, кем ты себя чувствуешь? Француженкой? маврикийкой? англичанкой?