Бал шутов

Всю жизнь Сокол боялся этих «черных списков». И когда ему рассказывали о ком‑то, кто туда уже угодил, его сердце сжималось от страха и жалости к этому человеку. И вот сейчас у него появились шансы попасть туда самому.

— Ты уже в списке, — успокоила Ирина. — Я не знаю, какого он цвета — черного, коричневого или красного, но нам из него просто так не выбраться. Поэтому можешь смело встречаться с любым инакомыслящим.

Но я никого не знаю! До черта знакомых — и ни одного диссидента…

— Может, у тебя кто есть?

— У меня? У меня даже любовника нет, не то, что диссидента.

Борис нервно заходил по комнате, меряя ее своими огромными шагами.

— Надо найти, я должен видеть его, говорить с ним, наблюдать за ним… Как ты думаешь, Сергей Павлович не диссидент?

— Ты сдурел! Секретарь парторганизации?

— А почему бы и нет? Академик может себе это позволить, а секретарь — нет?

— Боря, инакомыслящий секретарь — это уже из пьесы абсурда. Это уже Беккет.

— Тогда я знаю, кто, — твердо сказал Борис, — наши соседи. Они рассказывают анекдоты, ненавидят Ярузельского и слушают «Голос Америки».

— В таком случае, — мы — дважды диссиденты, — сказала Ирина. — Мы вдобавок слушаем «Би — би — си».

Вообще‑то, по теории Сокола, получалось, что вся страна состоит из одних диссидентов, если, конечно, не считать тех, кто находился в психиатрических больницах. И то только потому, что там не давали слушать «Голос Америки».

— Единственный, кто б тебе действительно мог что‑либо посоветовать — это Леви.

Борис удивился.

— Ты считаешь его диссидентом? Человека, который в «Отелло» кричит «азохун вей»?!

— Да, но как он это кричит! Это крик отчаяния, крик ненависти!.. И потом, не забывай — он из испанских евреев…

— Ну и что, — спросил Борис, — а я из варягов.

— Что ты сравниваешь! Испанские евреи были горды, свободолюбивы — они не могли бы примириться с тем, что происходит вокруг. К тому же он — из просвещенных. И обожает Иегуду Галеви. Ты думаешь — можно одновременно любить Иегуду и Борща?

— Может, ты и права, — согласился Борис, — но в таком случае Гуревич еще больший диссидент. Ты посмотри, как он ставит спектакли. Даже Софокл у него получается антисоветским. Даже Еврипид. Я уже не говорю о том, что он сделал из меня, вернее, из Отелло. Затравленного ленинградского еврея!

— Тогда все ясно, — подытожила Ирина, — изучай их, беседуй с ними, влезай в их диссидентские души!.. А сейчас пошли спать!

— Легко сказать, — вздохнул он, — а как спят диссиденты?

— Так же, как шпионы, — улыбнулась Ирина, — на левом боку…

Всю ночь «диссиденты» ворочались в кровати.

Пару раз «черно — белый» вскакивал, почему‑то кричал «азохун вей», читал стихи Иегуды, произносил монологи затравленного Отелло, порывался поехать то к Леви, то к Гуревичу. И все время хотел позвонить Борщу, чтобы отказаться. Но майорского телефона почему‑то в телефонной книге не оказалось…

Наконец, забрезжил рассвет.

После бессоной ночи Борис поехал в театр, даже не поев. И даже не разгримировавшись.

Он трясся в набитом автобусе, держась за поручень, думая о предстоящем начале подрывной деятельности и не замечая многочисленных взглядов, устремленных на него.

— Головешка, — сказал лысый пассажир, — смотри, как вымахал. Поди, метра два!

— Так не дерьмо же жрет, как мы, — бросил плюгавый человечек и осторожно потрогал его мускулы.

— Наверное, баскетболист, — догадался лысый.

— Навряд. Стар больно, — заметил горбатый пассажир.

— У черных не поймешь — стар — нестар. Все темно, — объяснил плюгавый.

— А что шимпанзе — так видно, — хихикнул горбатый и скорчил харю, изображая шимпанзе. Хотя ему это было делать совсем не обязательно…

— Ага, прямо с пальмы в наш автобус, — пискнул лысый.

— Не скажи — уши так навострил, будто понимает, — заметил плюгавый. — Дипломат, может. Иди Амин какой…

— Тогда поосторожней! А то откусит кое‑что, так жена домой не пустит, — захихикал горбатый и прикрыл рукой ширинку.

— У такого, наверно, жен пять, — предположил лысый.

— Ну уж скажете — пять! Три еще куда ни шло. Я и одну прокормить не могу, — заметил плюгавый.

— Так ты ж не дипломат, — парировал горбатый.

— Смотри, как глазищи вылупил! — удивился лысый. — Чистый шпион.

— А вот сейчас мы его спросим, — засмеялся плюгавый. — Эй, головешка, ты кто — шпион?

Плюгавый, горбатый и лысый нахально улыбались прямо в лицо Борису.

— Идите вы к ебаной матери! — на чистом русском языке ответила «головешка» и вышла из автобуса…

Леви и Сокол столкнулись у входа в театр и чуть не сбили друг друга с ног. У обоих былы мятые, небритые лица, всклокоченные волосы, воспаленные от бессонницы глаза. Они уставились друг на друга.

— У тебя такой вид, — сказал Борис, — будто тебе тоже предложили…

— Что, — не понял Леня, — что мне должны были еще предложить? Тебе мало того, что уже есть?

— Пойдем‑ка сначала выпьем, — сказал Сокол.

В вестибюле Леви вдруг остановился.

— Подожди, — произнес он, — куда мы идем?

— В буфет! Куда же еще!Ў

— Тебе же нельзя.

— Это еще почему? — возмутился Борис.

— У тебя же язва. Ты больше трех дней не протянешь.

— У меня? — удивился Сокол. — У меня даже геморроя нет!