Бал. Жар крови

Это вполне в твоем духе, в духе добродетельной женщины, говорящей своему супругу, что случившееся двадцать лет назад было лишь мимолетным умопомрачением. Как бы не так! Мимолетное умопомрачение! Я же утверждаю, что только тогда ты и жила, а с тех пор лишь притворяешься, производишь разные телодвижения, но подлинный вкус, который можно ощутить лишь единственный раз в жизни, — знаешь, тот фруктовый вкус молодых губ — ты его познала лишь благодаря мне и никому другому. «Бедный старый Сильвио, мой добрый друг, бедный Сильвио, живущий в своей норе». Правда ли, что ты меня совсем забыла? Надо быть справедливым. Я ведь тоже тебя забыл. Чтобы вновь найти тебя, нужно было услышать слова этой девочки, нужен был напрасный стыд бедной Колетт вчера, а еще — и в первую очередь — излишек вина. Но раз уж я тебя нашел, я тебя так быстро не отпущу, можешь быть уверена. Правду ты услышишь только от меня, как услышала ее тогда, когда я научил тебя постигать красоту твоего тела и то, как оно может стать для тебя источником счастья. (Ты не хотела, ты тогда была робкой и целомудренной… Поцелуй, пожалуй, но не более того… И все же ты уступила. И какой ты стала любовницей!) Как мы любили друг друга… Понимаешь, очень удобно сказать: «Это был миг заблуждения, несколько безумных недель, я вспоминаю о них с ужасом». Но правду ты не сотрешь, а правда заключается в том, что мы любили друг друга. Ты любила меня так, что готова была забыть о самом существовании Франсуа, согласиться на все, чтобы меня не потерять. Ах, а сейчас у тебя честное лицо стареющей женщины, матери семейства; ты была ошеломлена, узнав, что твоя дочь Колетт принимала мужчину у себя, в идиллическом Мулен-Неф, когда муж отлучался из дома! А ты сама? Твоя дочь пошла в тебя! Да и та, другая, она похожа на нас обоих. Они — живые существа, а мы, двадцать лет спустя, мертвы, так как мы ничего больше не любим, вот в чем вся правда. Ведь мне-то ты не станешь рассказывать, что ты любишь Франсуа, не так ли? Да, он твой друг, твой муж, вы привыкли жить вместе. Вы могли бы жить как брат и сестра. Действительно, после рождения Лулу вы и живете как брат с сестрой, но ты его никогда не любила, а любила только меня. Давай-ка, приди ко мне, вспомни! Неужели ты стала столь лицемерной? Да нет же, ты такая, как я и думал, ты другая. Как ты сказала?.. В двадцать лет кто-то вселяется в нас. Да, это подвижное, крылатое, светящееся существо воспламеняет нашу кровь, опустошает нашу жизнь и уходит, исчезает. А мне бы хотелось его воскресить, это существо. Слушай его. Смотри на него. Ты его не узнаешь? Помнишь ли ты просторный коридор, белый и холодный, и своего старого мужа (не Франсуа, а первого, того, кто уже так давно умер и чье имя больше никто не произносит), своего старого мужа в постели, и приоткрытую в его спальню дверь (так как он был ревнив и подозрителен), и наше объятие — огромная тень, отбрасываемая в свете лампы на потолок, тень, которую я иногда вижу в своих снах; мы еще гадали, кто ты, а кто я. В действительности же — не я и не ты, а то самое чужое существо, и похожее на нас, и отличающееся, и так давно исчезнувшее!

Элен, подруга моя, помнишь ли ты первый день, когда мы познакомились? Франсуа знал тебя еще девочкой. После помолвки Колетт, когда вы пили у меня пунш, Франсуа рассказывал о вашей встрече. Меня это не касается. Я узнал тебя, когда ты была уже не ребенком, а женщиной, прикованной к престарелому мужу и мечтающей только о его смерти, чтобы выйти замуж за Франсуа. Его в то время не было, он находился за границей. Он преподавал французский в одном из университетов Богемии. А я вернулся из длительной поездки. Ты же была красивой и молодой, и ты тосковала. Но постой. Давай приведем в порядок наши воспоминания.

Первым мужем Элен был некий Монтрифо, кузен моей матери. Когда Элен вышла замуж, я жил в Африке. Это произошло до войны 1914 года. В момент моего отъезда Элен была еще ребенком. Тем не менее я помню: когда моя мать сообщила мне об этой свадьбе — милая женщина посылала мне каждую неделю своего рода сводку, в которой сообщала обо всех событиях и людях в нашей округе, скорее всего, стремясь вызвать во мне ностальгию и желание вернуться, — я долго думал об этой почти незнакомой девочке. Припоминаю душную ночь, дымящийся фонарь в углу, гекконов, преследующих мух на белых стенах, мою негритянку Фифе в зеленом тюрбане. Я читал письмо, мечтал, представлял себе этот несуразный союз и вдруг громко произнес: «Как жаль».