Балаган, или конец одиночеству

Я от души веселился на банкете в мою честь, когда лифтер сказал мне, что меня вызывают наружу – не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал.

Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, – «роллс-ройс».

Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы.

Лифтер был липовый.

* * *

Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что на очередной полянке я увижу «роллс-ройс».

А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, – примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.

Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах – здесь, в Бостоне.

* * *

До меня доносилось гуденье и постукивание – где-то в центре, возможно, в районе Коммонвелс-авеню. Но я как-то не сообразил, что это вертолет, зависший над городом.

Как вдруг фальшивый лифтер – на самом деле это был инка, слуга Элизы – выстрелил в воздух осветительной ракетой.

В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи – безжизненные, назидательные, многотонные.

Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.

В вертолете сидела Элиза с мегафоном.

* * *

Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит на меня мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу, чтобы прочесть мне половину сонета Шекспира.

– Слушай! – сказала она. И повторила: – Слушай!

Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева.

Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:

О, как тебе хвалу я воспою,
Когда с тобой одно мы существо?
Нельзя же славить красоту свою,
Нельзя хвалить себя же самого.
Затем-то мы и существуем врозь,
Чтоб оценил я прелесть красоты
И чтоб тебе услышать довелось
Хвалу, которой стоишь только ты.

39-й сонет. Перевод С. Маршака.

* * *

Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.

– Элиза! Я люблю тебя! – сказал я. Все погрузилось в полную тьму.

– Ты слышала, Элиза? – сказал я. – Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!

– Слышала, – сказала она. – Это никто никогда никому говорить не должен.

– Я вправду говорю, – сказал я.

– Тогда и я скажу тебе чистую правду – брат мой, двойник мой.

– Говори, я слушаю, – сказал я. Вот что она сказала:

– Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.

* * *

И тут вертолет улетел.

Хэй-хо.

Глава 28

Я вернулся в отель «Ритц», смеясь и плача – двухметровый неандерталец в рубашке с кружевными манжетами и воротником, и в бирюзовом, как яйцо малиновки, бархатном пиджаке.

У подъезда толпились зеваки, заинтересованные краткой вспышкой сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с неба о любви и разлуке. Я протиснулся сквозь толпу в бальную залу, предоставив частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад.

До моих гостей на банкете только теперь стали доходить намеки, что снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к матери, собираясь рассказать ей, что учудила Элиза. Я удивился, увидев, что она разговаривает с невзрачным, пожилым незнакомцем, который был одет, как все детективы, в дешевый будничный костюм.

Мать представила его: «Доктор Мотт». Ну, конечно, это был тот самый врач, который давнымдавно был приставлен к нам с Элизой, в Вермонте. Он приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле «Ритц».

Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил мимо ушей, кто он такой, – мне было не до того. Выпалив эти новости матери, я сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше.

* * *

Я подошел к матери через час, когда доктор Мотт уже ушел. Она снова сказала мне, кто он такой. Из вежливости я выразил сожаление, что не смог с ним поговорить как следует. Мама передала мне записку от доктора – сказала, что это его подарок к окончанию университета.

Записка была написана на фирменной бумаге отеля «Ритц». Записка была короткая:

«Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди.

Гиппократ».

* * *

Да, и когда я перестроил вермонтский дворец в клинику и больницу для детей, я велел высечь эти слова на каменном карнизе, над входной дверью. Но надпись так пугала моих пациентов и их родителей, что пришлось ее сбить. Им, как видно, казалось, что в этих словах скрыто признание в неуверенности и некомпетентности, наводящее на мысль, что, может быть, им сюда вовсе и не стоило приходить.