Баланс столетия

Чугунная решетка перегораживает переулок. Перехваченные цепью ворота. Проходная с дымком от вечно раскаленной буржуйки и человеком в гимнастерке: «Пропуск!» Красная книжечка с именем, первой в жизни фотографией «для документа», круглой печатью и размашистой подписью самого директора Городского дворца пионеров.

Сравнивающий взгляд. Неохотное: «Проходи!» Рядом не может быть никаких приятелей, знакомых, разве что один (!) из родителей по предъявлении удостоверения личности.

От ворот узенькая, протоптанная тропинка влево — к двухэтажному особняку. Станция юных техников. Направо — расчищенная аллея к нарядному дому (еще бы — творение самого Романа Клейна, строителя Музея изобразительных искусств!).

Старые липы. Заснувший фонтан. Парадный вход с угла, как всегда в Москве, закрыт. Проходить надо через низкие боковые двери. Крутая лестница в полуподвал. Гардероб. Столовая. Молочный буфет в «Ледяном гроте» с бутафорскими сосульками. В башенке ступени на верхние этажи, где все размечено по часам и минутам, как идеально отлаженный механизм.

Группа знаменосцев. Два раза в неделю они чеканят шаг, разучивают команды, повороты. Группа горнистов — без них невозможно ни одно торжество. Хор. Танцевальная группа. Художественное слово. Все слагаемые партийных праздников, которые теперь будут нуждаться в участии «достойной смены».

И еще оркестр. Простой и неаполитанский. Солисты так называемых оригинальных жанров, вроде модного в предвоенные годы художественного свиста под аккомпанемент рояля. Костюмерные. Гримерные. Полный, но уже взрослый штат всех вспомогательных цехов собственного театра на шестьсот мест (партер и балкон!). Сцена с вращающимся кругом, поднимающимися и опускающимися декорациями. Расписание концертов и спектаклей на каждый день. В зрителях недостатка не было — билеты распределялись по школам города как награда. Только мало кто знал, что назначение Городского дворца пионеров — не дарить счастливое детство и не развивать таланты, а делать чудеса. Идея потемкинских деревень бессмертна.

Селекция не знала ни жалости, ни сочувствия к детским переживаниям: только лучшие, только те, с кем предстояло меньше работать, кто эффектнее смотрелся и, само собой разумеется, получал одобрение «руководства». С безупречными анкетами. С еще не репрессированными родителями — если арест отца или матери случался, отстранение от участия в спектаклях было неминуемым. Без родственников за границей. С хорошими школьными отметками. Снисхождение было только к одежде: нуждавшимся на выступления выдавалась концертная форма и обувь, возвращения которой ждали за кулисами костюмеры.

К занятиям по расписанию прибавлялись бесконечные репетиции. Выступать приходилось часто. О перегрузках и пределах выносливости ребят не говорил никто. Конвейер набирал скорость, и отойти от него не представлялось возможным. Простая детская болезнь, каприз (а почему бы и нет в 8–12 лет?) или усталость рассматривались как политическая позиция родителей или педагогов.

Панически боялись старшие и — очень скоро начинали понимать младшие. Колонный зал Дома Союзов, Большой театр в дни партийных торжеств. Огромные залы дворцов культуры, собирающие тысячные аудитории. Даже Клуб НКВД на Лубянке, где из единственной вырезанной в стене, высоко над зрительным залом, ложи благоволил смотреть детские выступления маленький засушенный человечек с ярко-голубыми льдинками пустых глаз — сам Ежов.

Комбинат по подготовке торжеств на все случаи жизни и в любых условиях. Роль педагогов, постановщиков кончалась у подъездов зданий, где проходили выступления. Ребята имели допуск там, где на него не могли рассчитывать взрослые, всегда остававшиеся под подозрением. Последний прогон в театре Городского дома пионеров. Последние профессиональные напутствия. И автобусы, где вступали в свои права так называемые воспитатели из числа пионерских вожатых. Подчеркнуто вежливые, всегда ласковые. Говорящие тихими голосами. И успевавшие услышать каждое нечаянно вырвавшееся слово, заметить гримасу неудовольствия, за которую принималось даже простое выражение усталости.

Вероятно, это напоминало Средние века с их институтом ученичества. Или крепостной театр, где взрослели в десять и судорожно начинали искать выход в тринадцать-четырнадцать лет. Потемкинские деревни со стороны кулис — такое по силам выдерживать взрослым, не детям. Но «вундеркиндизм» прочно охватил всю Страну Советов. Критики взахлеб писали о юных дарованиях, забывая о творчестве настоящих мастеров. Бессмысленная техника музыкантов-инструменталистов спокойно подменяла смысл и чувство подлинного прочтения произведения.