Баланс столетия

1938 год. 4(?) января состоялось 725-е и последнее представление «Дамы с камелиями». Маргерит Готье играла З. Н. Райх, Армана — М. М. Садовский, сменивший в этой роли М. Царева.

Отыграв спектакль, З. Н. Райх потеряла сознание. За кулисы М. М. Садовский вынес ее на руках. Когда со сцены в ответ на бесконечные овации и вызовы зала объявили, что Райх заболела, а Мейерхольда нет в театре, по словам Садовского, «случилось необыкновенное. Вся публика полезла на сцену… Рабочие, бутафоры, пожарники, артисты, взявшись за руки, как могли, сдерживали эту лавину. Но всех сдержать нам не удалось — очень много народа все же оказалось за кулисами». На следующий же день все декорации «Дамы с камелиями» были выброшены на двор. Балетный ансамбль Викторины Кригер торопился занять помещение. Танцоры готовились к вечернему представлению.

8 января было опубликовано постановление Комитета по делам искусств о ликвидации Театра Мейерхольда.

19 января «Таймс» опубликовала статью Гордона Крэга.

«…Теперь некто безответственный позволяет себе нападать на Мейерхольда. Утверждается, что „специальный комитет решит, способен ли Мейерхольд работать в советском театральном мире“. Никакой комитет не может ничего решать относительно Мейерхольда, человека гениального: вы не можете использовать гения, это он вами иногда может воспользоваться… Если же Советское правительство в самом деле совершенно некомпетентному комитету дало власть так обращаться с гениальным человеком — тогда стоит пересмотреть представление о Советах.

…Никогда правительство не делает подобные глупости. Они делаются крысами, которые кишат везде, где нет хороших собак, дабы их уничтожить. Крысы не могут повредить Мейерхольду. Даже если станут причиной его смерти. Его имя и все, им сделанное, настолько значительно, что те, кто знал его и его искусство, поймут, что его имя и его творчество уже находятся на недосягаемом уровне.

…Разве в Москве уже нет Константина Станиславского и его великого партнера Немировича-Данченко? Захотят ли они смотреть на „крах знаменитого советского режиссера“, как того желали бы крысы…»

ПЛАТОН КЕРЖЕНЦЕВ

Большой театр. Москва. Канун первого правительственного концерта. Глухой провал огромного, тонущего в темноте зала. Выхваченная четким кружком света фигура у режиссерского столика в партере. Небрежная поза. Крикливый, не выговаривающий буквы «р» голос. «Убгать! Этого, как его там, спгава, убгать! Долго еще? Кто следующий? Детский хог? И это называется хог? Сколько их? Согок человек? Не годится! Больше нагоду! Еще больше!»

Вблизи — круглые железные очки. Высокий лоб с залысинами. Венчик жиденьких завитков. Мясистый нос. Полные растрепанные губы. Гимнастерка. За плечом другая фигура. Френч. Тонущий в полутьме абрис круглой головы.

За кулисами паника: «Сам Керженцев!» Кто-то замечает: «Вместе с Хрущевым». Но Хрущев для будущего правительственного концерта не важен. Зато Керженцев! У руководителей не хватает платков стирать пот с краснеющих и бледнеющих лиц.

«Литературная энциклопедия» 1930-х годов: «Играл крупную роль в выработке партийной позиции в вопросах литературной политики, правильно ставил вопрос о попутничестве». Но это лишь одна сторона деятельности Керженцева.

В действительности нет такой области культуры, которой бы он не успел коснуться, особенно театра и своей любимой темы — художественной самодеятельности. Определение «художественная» появится со временем. Идея Керженцева в нем не нуждалась: противопоставить то, что могут делать непрофессионалы, собственно профессиональному искусству, то, что создает внешнюю видимость искусства, подлинному художественному произведению. О возможности вызывать в «массах» творческое начало, помогать человеку обрести внутреннюю самостоятельность и независимость благодаря утверждению своего творческого «я» не было и речи.

Недостаточное знание предмета? Пожалуй, Керженцева в этом можно заподозрить меньше, чем других. Историко-филологический факультет Киевского университета, многолетнее сотрудничество в подпольной печати, работа в газетах «Правда» и «Известия», редактирование журналов «Книга и революция», «Литература и искусство». И — дипломатическое поприще. И — управляющий делами Совета Народных Комиссаров. Должности сменяли одна другую в таком непостижимом калейдоскопе, что практически ни одной он не мог посвятить себя по-настоящему.

Его окрики помнят первые московские радиодикторы — с 1933-го по 1936-й Керженцев возглавлял Всесоюзный радиокомитет. Для образованного в 1936-м Всесоюзного комитета по делам искусств он был идеальным, по мнению Жданова, руководителем. Тем более что за его спиной была еще и должность заместителя председателя Коммунистической академии, ведущего работника Пролеткульта и директора Института литературы и языков Коммунистической академии. Он лично подготовил первый эшелон идеальных советских искусствоведов-«радетелей»: Андрей Лебедев, Александр-Поликарп Лебедев, Сысоев, Кеменов, которые впоследствии займутся и художественной жизнью стран народных демократий.

Исполнители и радетели — при всем внешнем сходстве разница между ними в тех условиях выживания культуры имела особое значение. Исполнители подчинялись любому приказу по принципу «куда денешься!». Но не усердствовали. Подчас даже могли покачать головами, когда начальство впадало в крайность: «Ну, зачем уж так!» Даже в душе огорчиться. Даже — предел свободомыслия! — посетовать в уголке на времена и службистские нравы. Любая кампания отрабатывалась ими от звонка до звонка, ни секундой больше, с благим и неизменным стремлением вернуться скорее к спокойному существованию.

Радетели — радели. И в ходе кампаний — когда занимали места в первых рядах, всегда хрипнущие от злобных воплей. И после их окончания — ничего не забывая, постоянно напоминая, не жалея сил на соблюдение «идейной стерильности», обеспеченной только в страницах пресловутой IV главы «Краткого курса истории ВКП(б)».

Для радетелей не существовало ни времени, ни обстоятельств, ни ошибок, ни смены начальства. «Руководство» оставалось для них единым, неделимым и главное — непогрешимым. Нижайшие поклоны в адрес каждого высокого «места». Безоговорочное послушание. Сладострастное ожидание свиста вымечтанной начальственной нагайки. Они были почти правы, утверждая личную незаинтересованность в доносах, заявлениях, письмах «в инстанции» и в печать — все «ради идеи». Почти — потому что в действительности это всегда была всепоглощающая месть обществу за свое несостоявшееся человеческое (с большой буквы!) существование, за трусливый, но представлявшийся таким удобным, выгодным и безопасным отказ от чувства собственного достоинства, от позиции в жизни. Керженцев умел «лепить» таких людей.

«В чем дело? Чего тянете? Где нагод? Давайте еще хогы! Два! Тги! Тгидцать тги! Какая газница, что газные? Пги чем здесь хогмейстегы? Дети должны петь сегдцем, одним сегднем — ведь их будет слушать Сталин! Слышите, сам Сталин!»

Через день на сцену Большого театра выйдут 700 хористов. Оркестровая яма не сможет вместить всех музыкантов. Всенародное торжество! И уже за кулисами во время показа фильма начнут распространяться волнующие рассказы о том, сколько сил враги народа и вредители употребили на то, чтобы вот этого замечательного — юбилейного! — фильма не было.

Положим, незадолго до съемок режиссер Михаил Ромм был уволен со студии — расплата за фильм «Тринадцать». Единственным условием восстановления стало создание фильма по сценарию Алексея Каплера «Восстание» — Сталин выбрал для него новое название: «Ленин в Октябре». За два месяца. Все остальные киномастера отказались от темы и от условий. Даже исполнителя роли Ленина Бориса Щукина Театр Вахтангова, где актер работал, не собирался отпускать на съемки. Согласие Ромма означало почти круглосуточную работу, фактическое переселение в павильон, где для него и Щукина были поставлены специальные кресла. Отныне оба находились под особой охраной НКВД.

Появившиеся в одно прекрасное утро на стене за креслами кровавые отпечатки гигантских ладоней спешно закрасили до прихода слишком впечатлительного Щукина. В коробке с только что отснятой пленкой, которая хранилась в закрытом шкафу, оказалась безнадежно испортившая ее замазка. Не менее тщательно оберегаемые новые американские объективы для съемочных камер были разбиты. Съемку пришлось вести со светом из собственных лихт-вагенов: кабель студии кто-то вывел из строя. Последней каплей стал подпиленный металлический брус над креслом Ромма. Случайно вставший на него человек легко обломил махину.

Оставался единственный путь — охрана из собственных сотрудников. Только после ее появления съемки удалось благополучно закончить. Виновных органам найти не удалось. Наглядное свидетельство разгула антисоветских сил, которым и противостояли массовые аресты, состоялось.