Балканский венец

– Сестра… Я все сделаю, только выслушай меня! – Инок осекся и огляделся по сторонам: не слышит ли кто? Казалось ему, что весь мир следит за ними, подслушивает их разговор. Но нет – не было никому дела до бормочущего себе под нос псалмы инока. – Сестра, страшусь я представить, что будет. Там, за стенами, такое неизбывное зло, такая тьма кромешная… Не устоять Городу. Но Ты… Тебе больно будет, когда проникнет сия тьма сюда и окрасятся пол и стены Храма кровию невинных жертв. А потом бесы, сбежавшие из преисподней, посрывают с Тебя кресты, замалюют золотую мозаику штукатуркой да развесят повсюду богомерзкие свои знаки. Они изуродуют Тебя, и не мирную проповедь и херувимские песни слышать тебе каждый день – а завывания дьявольские. Как же оставаться Тебе тут, сестра? Может, успею я еще добежать с Омофором до Золотого Рога? Может, настало время его?

Изумилась Она. Никто прежде не думал о том, что Ей может быть больно. Все считали почему-то, что Она не чувствует ни боли, ни радости. Людям удобнее было думать так. Она не спешила раскрыть им глаза, ибо незачем было кому-то знать о муках Ее. Но этот инок… Он первый догадался – сам, без помощи. Видать, и вправду пришло время меняться этому миру – Бог думал об этом так громко, что сложно было не расслышать.

– Брат мой… – нелегко давались Ей объяснения. – Никто еще не говорил мне слов таких. Для меня они – как дуновение легкого ветерка на рассвете, как шепот волн в горячую звездную полночь, как аромат роз, распустившихся после грозы. Слова твои ласкают слух. Но не пришло еще время Омофора, поверь же мне. Ты избран затем, чтобы сохранить, а не затем, чтобы использовать. Впереди у тебя еще много веков, чтобы подумать об этом. И однажды согласишься ты со мной. Храни же ее! Я укажу тебе путь – только не покидай пределов алтаря.

– А с ними что? Им кто укажет путь?

– Не тревожься за них. Их выведут разными путями. Одни из них будут темны и извилисты, другие – светлы и прямы. Не твоя то забота. Заприте только двери Храма получше и не отпирайте никому. Будь покоен. Никто не заблудится на темной дороге.

Гулко захлопнулись двери Храма, звякнули прочные железные засовы. Затворился Храм от тьмы ночной, ярче воссияли свечи, отпугивая тени. Чем гуще тьма, тем ярче луч света. Не было более страха в людях – ни в тех, кто молился в Храме, ни в тех, кто стоял на стенах. Наступила полночь. Махнул султан нечестивой рукой своей – и в третий раз пошло войско его на штурм. На сей раз выставил Мехмед отборные орты любимцев своих, янычар. Всю ночь напролет бились янычары, но напрасно. Крепко стоял Град Константина. Но видать, и вправду пришло время меняться этому миру.

Сильнее всего кипела сеча у ворот Святого Романа. Но напрасным был бы натиск османский, кабы не стрела, пущенная рукой какого-то турка безвестного, – видать, сама судьба направляла ее. Пронзила стрела шею кондотьера Джустиниани – не вовремя поднял он забрало. Тяжко ранен был предводитель генуэзцев. Знаками повелел он людям своим, чтобы вынесли его со стены и перетащили на галеру. Великое смятение случилось от того среди генуэзцев, многие бежали со стен, а многие побросали оружие да на сторону османов переметнулись. Смотри, Франциск, что бывает, когда предводитель покидает войско свое и уходит со стен во время битвы, пусть даже и смертельно раненным. Разве этого хотел ты для своего императора? Хлынули в прореху янычары – но встали защитники Города у них на пути, и никто из прорвавшихся не прошел далее, все остались во рвах да в периволосе. Но случай в ту ночь перестал быть случаем.

Была во влахернской стене дверь, Керкопортой называлась. Через нее обитатели дворцов веками покидали Город. Через нее же возвращались они, не замеченные никем. Кто открыл эту дверь туркам? Подручные ли Катаволиноса? Луки Нотара? А может – купцы генуэзские? Или ее вообще забыли запереть? Кто знает! Разве так уж важно это теперь? Важно, что через Керкопорту вошел враг в Город. Когда увидали это на стенах, было уже поздно. Кинулись воины базилевса от ворот Романа до Керкопорты, ан глядь – уж со всех сторон янычары кишат да ятаганами машут. Там, где все давно решилось, ничего нельзя изменить.

Остался на стене последний император Византии, базилевс Константин Драгаш, дравшийся, как простой воин. И подошли к нему среди всполохов пожарищ три темные фигуры. Нет, были это не янычары и не башибузуки, а милые его сердцу брат Феофил, отрок Иоанн и испанский рыцарь Франциск. Всего четверо против целого войска. Возрадовалось сердце императора.

– Что делаете вы тут, среди смерти разящей? – спросил их Константин.

– Тебя ищем, – был ответ. – Негоже тебе ходить одному по стенам в такое время. И на галеры следом за Джустиниани идти негоже, разговаривать там с тенями былого величия. Вот, мы принесли твое любимое вино из Моравии, на смоле настоянное. Выпей – головам нашим все равно наутро не болеть.

Рассмеялся император – в первый раз за последний день, – откупорил бутыль да отхлебнул вина: