Балканы. Красный рассвет

– Об этом вы не беспокойтесь, – сказал я. – Беспокоиться за советскую власть – это работа товарища Сталина, который давно уже в курсе проблемы. А от нас требуется хорошо делать свое военное дело. Когда нас с вами пошлют на фронт, все следует устроить так, чтобы не наши бойцы и командиры погибали за Советскую Родину и товарища Сталина, а немецкие зольдатен унд официрен – за фатерлянд и любимого фюрера. И побольше, побольше… А наши, убив этих немцев, должны идти дальше на запад и убивать следующих – до тех пор, пока нация белокурых придурков, возомнившая себя господами, не будет вбита в прах по самые уши.

– Экий вы кровожадный, товарищ Погорелов, – вздохнул комиссар, – а как же пролетарский интернационализм и сознательность германского рабочего класса?

– Нет сейчас в Германии пролетариата в том смысле, который вкладывал в это слово товарищ Ленин, – вздохнул я. – Идеология фашизма тем и отличается от классического капитализма, что хозяева с рабочими заключают своего рода социальный договор. Рабочие должны вести себя смирно и помочь своим господам завоевать новые земли, жизненные пространства на востоке, а те, в свою очередь, обещают поделиться с ними награбленным. В идеале картина счастливого нацистского будущего выглядит так: все немцы стали крупными и мелкими хозяевами, а работают на них превращенные в рабов французы, русские, поляки и другие неарийские народы. Глядя с нашего насеста в будущем, мы видим, что мало разгромить германскую армию, главное – свернуть шею этой поганенькой идейке, чтобы и другие любители халявы и думать забыли о своей национальной исключительности. Но я боюсь, что немцы будут так упорствовать в своих заблуждениях, что в ходе нашей воспитательной работы в Германии из всего народа останутся одни только фрау с киндерами. Впрочем, с ними мы уже поговорим по-другому, ибо русский солдат с женщинами и детьми не воюет. Но до этого сладкого момента требуется еще дожить, причем так, чтобы об этом потом не стыдно было рассказать детям и внукам. Понимаете меня, Петр Михайлович?

– Понимаю, – вздохнул комиссар, – злые вы там у себя, в двадцать первом веке, и очень недоверчивые… Но, может, это и к лучшему.

– Конечно, к лучшему, – убежденно сказал я, – ведь проблема советской власти в нашем мире заключалась в том, что большинство лучших из лучших, вроде вас с Андреем Васильевичем, героически пали в жестоких боях с немецко-фашистскими захватчиками. Зато вместо вас после войны на руководящие посты из теплых местечек и эвакуаций полезла всякая дрянь, прохвосты-карьеристы, за всю свою жизнь не поднимавшие ничего тяжелее канцелярских бумажек, но зато хорошо умеющие угодить любому начальству. Эти-то люди потерь не понесли, ибо старались не приближаться к фронту и на сотню километров. Но теперь в вашем мире все будет совсем иначе – тут появились мы, такие злые и недоверчивые, и сделали так, что миллионы советских людей, умершие в нашем мире, теперь продолжат жить, а на подхалимов и блюдолизов, напротив, обратят внимание компетентные органы, после чего жить станет легче, жить станет веселее. Вот этому вы и учите советских бойцов, а наши добровольцы, сознательно сделавшие свой выбор, не нуждаются в том, чтобы их агитировали за советскую власть.

На этом наш разговор был закончен и комиссар больше не возвращался к этой теме. Потом как один день промелькнули еще две недели боевого слаживания (все же из бойцов с недавним фронтовым опытом часть сколачивается быстрее, чем из новобранцев), на станцию погрузки были поданы эшелоны – и бригада убыла на Юго-западный фронт, под Днепропетровск. Обстановка тут такая. Наши прочно удерживают пологий низкий левый берег. Днепропетровск на правом обрывистом берегу находится под немцами, а точнее, позиции в городе занимает пятидесятая пехотная дивизия. Южнее расположились румынские части, севернее – итальянская армия. Немецких соединений по рубежу Днепра, как я понимаю, крайне немного, только в ключевых пунктах; все резервы у них сожрала Смоленская битва, в которой в свое время мы так лихо гарцевали в стиле «Фигаро здесь, Фигаро там».