Балканы: окраины империй

Поэт и османский царедворец Дервиш-паша Баезидович первым заявил, что над Неретвой воссияла радуга: при протяженности 27,34 метра и ширине всего 4,56 единственная каменная арка поднялась над водой на 19 метров, то есть мост получился едва ли не выше, чем длиннее. Необычные пропорции придавали колоссальному каменному строению элегантную легкость. Географ Мустафа Абдуллах не зря считал: этот мост удивит всех мастеров мира. Предание гласит, что, не будучи уверенным в точности инженерных расчетов, архитектор Хайреддин скрылся со стройплощадки, не дождавшись разбора лесов, боялся, что его творение не выдержит собственной тяжести. Но зодчий все спроектировал дальновидно; христиане к середине XVI века еще не изобрели бронированные боевые машины с пушечным вооружением, так что мост Хайреддина, так и не увидевшего свою лучшую работу во всей ее красе, еще четыре столетия собирал восторженные отзывы чужеземцев. Эвлия Челеби, посетивший Мостар в середине 1650-х годов, оставил в мемуаре восхищенную запись: «Скромный слуга Аллаха, я прошел шестнадцать стран, но нигде не видал такого моста. Он переброшен со скалы на скалу на высоте неба». Оказавшийся в Мостаре французский путешественник заметил, что местный мост во всех отношениях круче Риальто.

К 1664 году относятся первые свидетельства о прыжках с моста в Неретву, через 300 лет превратившихся в популярные международные соревнования. У оконечностей каменного коромысла поставили сторожевые башни — Тару на левом берегу и Халебию — на правом. Они служили казармами для сборщиков налогов (их, собственно, и называли мостари), а позже были переоборудованы под пороховой склад и тюрьму. Вот так новый мост, постепенно превращаясь в Старый, и служил за небольшие деньги людям, а во второй половине XX века еще и югославскому кинематографу: на его арке снимали драматичные сцены исторических картин, вроде экранизации романа «Дервиш и смерть». Но служил этот мост, замечу, для разного: из сербских источников мы узнаем, что османские мучители иногда выставляли над Неретвой отсеченные головы христианских героев. Их потомки, выходит, ответили потомкам других угнетенных преимущественно за то, что те молились иным образом, — точными танковыми выстрелами. Помню надпись на дорожном указателе у въезда в город: «Мостар мертв!»

^{Мостар и Старый мост. Открытка. 1890–1900-е годы}

Но теперь Мостар скорее жив, чем мертв. Центральные кварталы восстановлены, весь обновленный город — своего рода проект Европейского союза и разных меценатов, среди которых много арабов, во все это вложены тонны денег и труда. Мусульманские районы, как могут, держатся за свою старину: исламские памятники снабжены табличками «аутентичная Босния». В концепцию аутентичности входят понимание ислама как ежедневной традиции и, я полагаю, сопротивление тому, что мешает эту традицию поддерживать. Ислам в Боснии и Герцеговине действительно воспринимается скорее как бытовой обряд, чем как строгая и тем более воинственная догма, если только политика не превращает религию в инструмент борьбы за власть. Как сказал мне в полушутку мостарский мулла: «Еще совсем недавно никто не понимал, шииты мы или сунниты, это не имело никакого значения». Национализм раскрасил вооруженные конфликты в цвета религиозной нетерпимости: мечети, минареты, монастыри, кресты на куполах и колокольнях становились первыми мишенями артиллеристов.

То тут, то там в Мостаре натыкаешься на законсервированные руины, скелеты домов зияют глазницами выбитых окон. Таких рушевин в городе несколько десятков или несколько сотен, кое-что выставлено на продажу. Вечерами в уличных кафе — типичная балканская туса, юные красавцы и красавицы, рожденные и выросшие среди развалин, других городских декораций не видевшие и не знающие, выходят на романтическую охоту. Еще пять или десять лет — и последние раны сражений зарастут, исчезнут их архитектурные следы. Останется только память о войне, своя для каждого народа, и останутся скорбные мемориальные знаки: «В этом здании 20 сентября 1993 года погиб майор Халил ‘Хусо’ Джемич, кавалер награды ‘Золотая лилия’».