Баллада о бомбере

— Были некоторые обстоятельства.

Значит. Советский истребитель имел запас прочности на пятьдесят-шестьдесят боевых вылетов — часов пятьдесят в воздухе. Больше не требовалось. Столько почти никто не жил. Раньше сбивали. Если кому вдруг дико везло — ему было дешевле дать новую машину. Средняя продолжительность жизни советского истребителя в войну — шесть вылетов.

Авиация союзников при налетах на Германию теряла за вылет в среднем пять процентов состава. Двадцать вылетов — сто процентов. Норма для американских экипажей была двадцать пять вылетов. Уцелел — домой. Пять последних вылетов летчики называли «за чертой смерти».

Это при том, что союзники всячески берегли свою живую силу. В отличие от нас. Которые цену выполнения приказа признавали только одну — любую . А из всех мер наказания за невыполнение преобладала также одна — высшая .

Константин Симонов в военных дневниках признается, что всегда хотел слетать в боевой вылет на бомбардировщике, да боялся; а пересчитывая возвращающиеся назад машины, жалел, что все же не решился.

И вот простецкий скромный человек, который налетал полторы нормы Героя, и ни фига не получил. И молчит тихо.

— Иван Григорьевич, — говорю, — а сколько у вас налета, всего?

— Девять тысяч часов в воздухе.

— Но за пять тысяч полагается давать Заслуженного летчика СССР? Вы?..

— Да нет…

— Вам это звание не присвоили?

— Нет.

— Но почему?

— Всяко бывает.

— А какая ваша последняя должность перед пенсией?

— Заместитель начальника Центрального научно-исследовательского летно-испытательного центра по летной части.

— А начальником кто был при вас?

— Гризодубова.

Ох да ни фига ж себе пилотяга мне попался! Ас из асов.

— А когда вы начали летать? Что кончали?

— В двадцать девятом году. Тогда это называлось «Московская школа военлетов».

— А первое место работы?

— Меня после окончания оставили там инструктором по пилотированию.

— А потом?

— В тридцать первом году уволили в запас и назначили летчиком гражданской почтовой авиации.

— На какую линию?

— Тифлис — Москва.

— Сложная была работа?

— Да.

— Чем?

— Во-первых, полеты часто проходили в сложных метеоусловиях. А график надо было выдерживать бесперебойно. Время было строгое. А во-вторых, это была самая длинная беспосадочная трасса в Союзе. Приходилось беречь горючее, все время в воздухе экономить.

— И как вам там работалось?

— Летал.

— На каких машинах?

— На «юнкерсах».

— Судя по вашей биографии, летчиком вы были хорошим, чтоб не сказать больше?

— Нареканий не было.

— А успехи там, поощрения какие-нибудь? Были?

— В тридцать пятом году по итогам Всесоюзного соревнования был лучшим летчиком почтовой авиации. Дали Грамоту. Калинин вручал. Вызывали в Кремль. А в тридцать шестом — именные часы от наркома авиации.

— За что?

— Лето было грозовое. Многие попадали в аварии. Гибли, бывало. А я летал по графику.

— Как же вам удавалось?

— Опыт уже был. Машину чувствовал. И трассу хорошо знал.

Вот что я вам скажу. Если вы никогда не выбирали адмиралтейский якорь вручную, так вам не понять, с каким напряжением я это все из него вытаскивал. Третья бутылка, однако, на донышке плещется! Я уж косой, как сизый голубь. А он сидит. Улыбается мне добро. А рот при этом сомкнут в прямую линию.

— А как вы попали в Дальнебомбардировочную авиацию?

— В тридцать девятом году ее сформировали. Шестьдесят машин — пять эскадрилий по двенадцать. Командиром назначили Голованова. И он стал из кадров гражданской авиации вытаскивать к себе самых опытных летчиков. Летали-то мы лучше военных. Много, постоянно, в любых условиях, на большие расстояния. И меня тоже призвали. В прежнем звании лейтенанта. Поставили командиром экипажа. Все это тогда считалась одна дивизия.

Все. Вот тебе и вся его биография. Что хочешь, то и пиши.

Не раскручивается. Не колется. Не хочет про свои подвиги.

Плохо быть дураком. Не надо проламывать в лоб позицию, которую можно взять обходом. А чем его спровоцируешь?

— Иван Григорьевич, — говорю, — вы, наверное, читали ведь военные мемуары других летчиков.

— Не без этого.

— Там же, по идее, очень много умолчано. Встречаются просто фальсификации.

— Потому я и решил написать свою книгу. Уж как вышло… простите…

— Вы могли бы сейчас — в частном порядке, неофициально, — вот разоблачить какое-нибудь такое типичное вранье в таких мемуарах?

— Ну… зачем же людей порочить.

— Хорошо. А что-нибудь свое? Не для печати?

— Вы что имеете в виду?

— Иван Григорьевич, почему вам, с вашим послужным списком, не дали Героя и Заслуженного? Происхождения вы рабочего, член партии, русский, фронтовик, орденоносец, летчик высшей квалификации. В чем дело? ЧП, аварии, выходки? А? Ведь несправедливо же?

— Ни одной аварии, — говорит, — у меня никогда не было. За все девять тысяч часов. Не считая… — и умолкает.

— Давайте, — говорит, — окошечко откроем. А то вы накурили немного… нет-нет, пожалуйста, я сам курил! Просто — тепло, свежий воздух.

Выпили мы с ним по последней, и достал он из тумбочки одинокую бутылку «Жигулевского».