Бальмонт и Япония

Впрочем, Индия отчасти разочаровала Бальмонта; своей нищетой она напомнила ему Россию. «Трижды несчастная страна – безвозвратно пригнетенная», – говорил он об Индии[65]. Тем не менее Бальмонт увлекается древнеиндийской поэзией и принимается за перевод санскритской поэмы Ашвагхоши «Жизнь Будды». Переложение на русский язык памятников индийской культуры, прежде всего драм Калидасы, займет в дальнейшем видное место в ряду других переводческих работ Бальмонта. «Вот и кончен мой путь…» – писал поэт А. Н. Ивановой 28 ноября из Бенареса. Месяц спустя он – через Порт-Саид и Марсель – возвращается в Париж. В заметке, напечатанной в журнале «Вокруг света», говорилось:

Из всего путешествия Бальмонт вынес убеждение, что человечество в своей истории переходит от ошибки к ошибке и что теперешняя его ошибка – «порывание связи с землей и союза с солнцем – есть самая прискорбная и некрасивая из всех его ошибок».

Было бы интересно, если бы Бальмонт познакомил русскую читающую публику с своими впечатлениями от виденных им картин тропической природы и образным языком передал свои настроения.[66]

Бальмонт исполнил пожелание, высказанное Н. О. Лернером В 1913 году поэт многократно выступал на страницах русских периодических изданий со своими стихами и очерками, пытаясь выразить в них впечатления от путешествия «через три океана». Значительная часть опубликованного им – переложения народных легенд, преданий и поверий народов Океании. Очерки и переводы поэта печатались на страницах самых читаемых русских газет – «Биржевые ведомости», «Русское слово» и др.[67] Стихотворения же, навеянные «кругосветным» плаванием Бальмонта, были собраны в его книге «Белый Зодчий»[68], в разделе «Жужжанье струн». Поэт воспевает экзотическую красоту Океании и ее «смуглоликих» жителей, которых он неизменно уподобляет детям. Обращаясь, например, к острову Тонга-Табу, Бальмонт восклицает:

Я люблю тебя за то, что все тонганцы – дети,
Всех блаженней, простодушней, всех светлей на свете.[69]

«Кораллы лазурные», базальтовые горы, атоллы-оазисы, сонные лагуны, стройные пальмы, океанские волны, «круглых рифов мир затонный» – таков пейзаж этих стихотворений, среди которых встречаются и великолепные строки, напоминающие по силе и звучности лучшие образцы бальмонтовской лирики. Вот одно из них – стихотворение, посвященное острову Фиджи:

Последний оплот потонувшей страны,
Что в синих глубинах на дне.
Как крепость, излучины гор сплетены
В начальном узорчатом сне.

Утес за утесом – изваянный взрыв,

Застывший навек водомет,
Базальты и лавы взнесенный извив,
Века здесь утратили счет.

Гигантов была здесь когда-то игра,

Вулканы метали огонь.
Но витязь Небесный промолвил – «Пора»,
И белый означился конь.

Он медленно шел от ущербной Луны

По скатам лазурных высот,
И дрогнули башни великой страны,
Спускаясь в глубинности вод.

Сомкнулась над алой мечтой синева,

Лишь Фиджи осталось как весть,
Что сказка была здесь когда-то жива
И в грезе по-прежнему есть.

И черные лица фиджийцев немых,

И странный блестящий их взор,
О прошлом безгласно тоскующий стих —
Легенда сомкнувшихся гор.[70]

Кроме того, во время своего путешествия Бальмонт не только восхищался аборигенами океанийских островов, их древними мифами и легендами, которые он впоследствии не раз пересказывал по-русски, – поэт ощущал себя в известной мере и этнографом, обязанным собирать предметы материальной культуры, образцы жизни и быта нынешних обитателей этого малоизученного тогда и малоизвестного в Европе архипелага. Переписываясь с академиком Д. Н. Анучиным, он посылал ему части своих коллекций, «некоторые образцы которых (ценящиеся теперь довольно дорого) ему удалось приобрести»[71]. Д. Н. Анучин упоминает также про «серии прекрасных фотографий маорийских типов», которую выслал ему Бальмонт из Окленда[72].