Бальмонт и Япония

Увлечение японцев романтизмом и символизмом, которым отдали дань крупнейшие поэты, прозаики, критики – выходил, например, журнал романтической поэзии «Мёдзё» («Утренняя звезда»), – ознаменовало наступление новой эпохи в истории японской поэзии. Изданный в 1886 году таким известным писателем-символистом, как Уэда Бин, сборник романтической европейской поэзии в японских переводах «Шум морского прибоя» («Кайтёон»), в который вошли стихотворения Байрона, Шелли, Вордсворта, Браунинга, Бодлера и др., необыкновенно взволновал японских читателей. Европейские поэты, романтики и символисты, имели в Японии большой успех (хотя многие европейскую поэзию не принимали) потому, что сам воздух эпохи рубежа веков в этой стране был романтическим. Развернулись широкие дискуссии о значении романтизма и символизма для японской культуры, многие крупные поэты – среди них наиболее известны Симадзаки Тосон, Ёсано Акико, Камбара Ариакэ, Исикава Такубоку и др. – принимали участие в создании «японского варианта» романтизма.

В этом контексте сам факт существования русского символизма – а русская литература к тому времени занимала в глазах японцев высокое место в иерархии мировых литератур – безусловно заинтересовал японских читателей. Думаем, однако, что круг этих читателей был в данном случае достаточно узок. Русский символизм, представленный именами Андрея Белого, Брюсова, Блока, Мережковского и Бальмонта, как явление хотя и европейское, но менее доступное японцам из-за языкового барьера, стал известен филологам широкого профиля и русистам, то есть скорее университетской, нежели широкой читающей публике.

Романтические и символистские стихотворения Бальмонта, таким образом, не стали в 1910-м или в 1915 году совершенной новостью для японцев. Существовала уже традиция «понимания» подобных европейских текстов, многие из которых были осмыслены теоретиками-стиховедами и поэтами (например, романтической поэтессой Ёсано Акико).

Разработка «русской темы» означала для японских филологов скорее углубление знания о новейших европейских литературных направлениях; их взгляд на мировую поэзию становился более отчетливым. Появление же самого Бальмонта в Японии – первого крупного поэта из России, побывавшего в этой стране, – произвело на японцев большое впечатление и вызвало множество откликов.

В России меньше знали о Японии, полных переводов японских авторов не существовало, японская литература была представлена случайно и отрывочно. И все же после Реставрации Мэйдзи (1868) в России довольно быстро осознали близость двух молодых, полных сил наций, которые с необходимостью должны завязать между собой отношения – культурные, экономические и пр. Автор известного (и одного из наиболее ранних после 1867 г.) очерка о Японии, скрывшийся под инициалами А. Н., в частности, писал:

В лице японского народа монгольская раса, видимо, выступает на сцену всемирной истории <…> в качестве доброго исторического деятеля. <…> Коренные государственные реформы и заимствования от иностранцев всего хорошего с изумительной быстротой и легкостью следуют одно за другим. Тридцатипятимиллионный народ, как один человек, точно встал ото сна и принялся за наперед намеченную работу, и, точно наследник, по достижении определенного возраста вступающий во владение отцовским имением, полной горстью берет накопленные другими народами сокровища цивилизации. <…> Внутренние исторические обстоятельства Японии складывались удивительно благоприятно для выработки свободы и самостоятельности народного духа.[89]

Относительно японской литературы этот осведомленный автор писал:

Вся многообразная и обильная китайско-японская литература свободно и легко обращалась в народе при помощи бесчисленного множества библиотек для чтения. <…> Нужно заметить, что японский народ, как ни трудно изучать китайские иероглифы, почти весь поголовно грамотный и очень любящий читать.[90]