Баловни судьбы

А пастор просто-напросто пытался засыпать эту трещину камнями. Просто-напросто пытался оболгать, очернить память о Калле, изобразить его таким, каким он никогда не был и быть не мог.

По дороге из часовни я отвожу Анне-Грете в сторону. Анне-Грете до того маленькая — маленькая, и осторожная, и робкая, у нее всегда такой вид, словно она что-то выглядывает, высматривает у тебя за спиной или где-то сбоку от тебя — она почти никогда не смотрит прямо на человека. Но хотя она такая робкая, и так легко краснеет, и кусает ногти, и не смотрит в глаза, она по-своему очень храбрая, даже, можно сказать, гордая. Я сразу беру быка за рога, мне надо отделаться от той ноши, которую Калле как бы взвалил на меня в последнюю ночь. Я спрашиваю:

— Анне-Грете, у вас с Калле что-нибудь было?

Ее глаза бегают вверх-вниз по пуговицам моей куртки. Щеки вспыхивают, и она быстро мотает головой.

— Нет, — решительно отвечает она. — Почему ты об этом спрашиваешь?

Я медлю с ответом.

— Да, понимаешь, он о тебе говорил. Перед самой смертью. Вспомнил тебя. Просил передать тебе привет.

Я вижу, как глаза у нее наливаются слезами, становятся растерянными и смущенными. Она кусает свои и без того обкусанные ногти и вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Он просил, чтобы я... Помнишь тот случай с сараем? Ты нас тогда видела. Он просил передать тебе, что ты молодец: не продала нас тогда.

Анне-Грете поднимает глаза.

— Я и не могла продать.

— Мы знаем, они там здорово на тебя нажимали.

— Я все отрицала. Говорила, что ничего не видела.

Я поднимаю ее лицо за подбородок.

— И еще одна вещь.

Анне-Грете вся напрягается, когда я наклоняюсь к ней и осторожно прикасаюсь сухими губами к ее губам.

— Он просил поцеловать тебя. За него. И передать привет.

Она выпрямляется и замирает.

— Калле, — говорит она, и слезы бегут у нее по лицу. — Калле, Калле! Это правда, Рейнерт? Ты не врешь?

— Нет, — тихо говорю я, — не вру.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Калле! — повторяет она.

Теперь взгляд у нее совсем неживой. Словно перед ней открылась пустыня. Потом губы ее разжимаются, и она смотрит мне в глаза, не в землю, не в сторону, а прямо мне в глаза, и говорит медленно и четко, будто читает приговор:

— Господи, Рейнерт! Зачем вы угнали эту машину?

Потом поворачивается и убегает.

Второй раз я слышу сегодня эти слова.

И каждый раз мне кажется, что меня бьют по голове, бьют лопатой, поленом или уж не знаю чем еще.

6

Однажды за обедом мамаша говорит мне — она видит, что я ничего не ем, и говорит:

— Рейнерт, когда ты нынче встал?

Я ковыряю вилкой в тарелке. Что ей сказать? В девять я еще валялся в постели, встал и оделся только к полудню. А зачем мне вставать раньше?

— В десять, — отвечаю. — А в чем дело?

Некоторое время она молчит, просто сидит и смотрит на меня.

— Уж и не знаю, Рейнерт, но, может, ты захворал. Вон какой тощий стал. Сходил бы на прием к доктору Ли.

— К доктору Ли? — Я взрываюсь. — Ты что, совсем спятила? Что мне у него делать, у твоего доктора Ли?

Мамаша напускает на себя обиженный вид.

— Выглядишь ты плохо, вот что. И придержи язык, с матерью эдак-то не разговаривают.

— Сама ты плохо выглядишь, — отвечаю я. — За каким чертом я пойду к доктору? Тем более к доктору Ли, к этой жабе, он же тебе самой в последний раз не дал освобождения от работы.

— Доктор Ли знает свое дело. И повторяю, придержи язык. Ты его так распустил, что слушать тошно.

За столом становится тихо, и я вижу, как глаза у нее наполняются слезами.

— Я тебе помочь хочу, только и всего. Силушки моей нет смотреть, как ты маешься.

Что угодно, думаю я, только слез с меня уже хватит.

— Ладно, ладно, ладно. Прости, мамаша, я же знаю, что ты за меня переживаешь. Только пойми, никакой доктор меня сейчас не спасет! Может твой доктор достать мне работу? Может он вернуть Калле?

— Рейнерт, сыночек! Ты же ничего не ешь! Я весь обед слежу за тобой. Клюешь, как цыпленок.

— Сколько нужно, столько и ем, — бурчу я. И встаю из-за стола так резко, что дребезжит посуда. — Прости, мамаша, честное слово, я не хочу есть. Душно у нас что-то. Пойду прошвырнусь.