Бальтазар Косса

Ночь в объятиях гор. Громады каменных осыпей сжали дорогу. С головокружительной высоты темными чудищами глядят, будто сорвавшиеся с вершин и на лету застывшие по склонам гигантские каменные глыбы, готовые раздавить и похоронить, засыпав снежными обвалами, всякую жизнь, мерцающую в их изножий крохотными огоньками костров.

Расставлены шатры, булькает каша в котлах. В стороне, позвякивая колокольцами, топочутся кони. Зябко. Холодный ветер опускается с гор, и в воздухе мелькает, освещаемая сполохами огня, серебряная ледяная морось.

В своем шатре, при скудном свете единственной витой флорентийской свечи молится, шепча латинские слова, кардинал Забарелла. Окончив вечернюю молитву, встает, значительно смотрит на Антонио Шалана, вопрошает:

— Не спит?

Оба боятся, что Косса повернет назад перед самым концом дороги, но разговаривают о том почти одними намеками. Слугам, страже даны указания. Четверо кардиналов попеременно следят за папой. Иоанн XXIII не должен сбежать, как бежали в свою пору Григорий XII и Бенедикт XIII, упрямый испанец де Луна. Бегство Коссы было бы катастрофой для всего нынешнего собора. И вместе с тем, Иоанн XXIII — их повелитель, и он не должен знать, что его везут почти как арестованного преступника. Никак не должен!

На дороге, под высокими звездами, в плену черных вершин, маленькой кучкой толпятся те, кто не ведает о тайных намерениях папской курии, о предварительном сговоре с императором: Поджо Браччолини, Леонардо Аретино, молодой Козимо Медичи и сам «виновник торжества» — Иоанн XXIII.

Аретино больше молчит. Он подавлен величием гор и сейчас сочиняет про себя послание домой с описанием Альп и того невольного трепета, который вызывают у путника их дикие громады. Он и на деле смущен и почти раздавлен тем, что тут, в горах, привычное для него ощущение своей человеческой значительности его покинуло. Мощь природы, властно указующей человеку на мелкоту и временность всей его суеты, царила вокруг, вытесняя даже привычные с детских лет высоты религии. «Вас нет, вы прах у подножия гор!» — говорили эти хребты.

Поджо, напротив, оживлен и говорлив, он вкусно, почти облизываясь, вспоминает крепких девок в припутных селениях, с их свежими белорумяными на горном ветру лицами, одновременно выспрашивая, есть ли здесь, в горах, старинные монастыри, а в монастырях — библиотеки? За рукописями он готов лезть в горы хоть сейчас, ночью, с риском свернуть шею, в надежде обрести еще одну неведомую инкунабулу или новый античный манускрипт. Он вздрагивает от холода, пританцовывает на месте и говорит, говорит. С ним в основном беседует Козимо Медичи. У Козимо продолговатое красивое лицо, он чем-то и очень похож на отца, и очень от него отличен, особенно, когда перестает улыбаться. Косса уже не раз разговаривал с ним в дороге, про себя удивляясь, как идут годы? Ведь он, когда-то знакомясь с Джованни Медичи, почти что присутствовал при рождении этого мальчика. А ныне — и мальчиком-то не назовешь! Флорентийский аристократ, да и только! Козимо со знанием дела рассказывает о намечаемой во Флоренции новой форме налогового обложения — со всего имущества владельцев, при котором сумма налогов «жирного народа» будет увеличена примерно в шесть раз.

— Никколо да Уццано никогда более семнадцати флоринов не платил! А по новой разверстке заплатит двести пятьдесят — триста! Ну, и нам тоже… Самые богатые у нас, кроме него — Строцци! Им, верно, придется платить сотен пять. Ну, а нам — сотни три, четыре…

— И не жаль?

— Когда живешь в союзе с земляками, надо уметь жертвовать! — говорит Козимо с интонациями своего отца, в этот миг до того похожий на родителя, что Косса невольно прикусывает губу. «И эдакого молодца отец послал заложником в Пизу!» — думает он, невольно дивясь бестрепетной дерзости всегда осторожного д’Аверардо. Бальтазар спрашивает и об этом, но Козимо лишь беспечно машет рукой:

— Заложники в захваченном городе! Да мы скорее были там надзирателями! Нынешнее путешествие куда труднее…

Он вновь отвлекается разговором с Браччолини, а Косса стоит, кутаясь в дорожный плащ и дивясь: «Труднее! Почему? Как все-таки Медичи, и отец и сын, любят недоговаривать!».

Он немо смотрит на молодых, освещаемых неровным пламенем дорожного костра, спутников, ожидающих ужина, борясь с сумасшедшим желанием вскочить на коня и, спасая себя, скакать хотя бы в Тироль, под защиту Фридриха… А еще лучше — в Италию… Только куда? В Рим? В Болонью, откуда его буквально вытащили кардиналы? На ограбленную и разоренную Искию?

Как он ругал братьев с племянниками, после того, как выкупил их у Владислава! Покойная мать никогда бы не допустила подобного срама! Пираты! Вляпались, как щенки! Потеряли все, и даже не сумели удрать! Но теперь они под крылом у старика Гаспара, в Провансе. Лишь бы и там не приключилась подобная пакость! Может, и мне бежать в Прованс? И расстаться со всем, с престолом, властью, даже с кардинальским званием… Семья, в которой он до недавнего времени был защитником прочих, и вот теперь ему самому приходится искать защиты, но у кого?