Балтийская легенда

«Милая, дорогая тетя Шура! Как ты обрадовала меня своим письмом! Ты столько дала мне бодрости, силы, что теперь нет для меня ничего страшного, нет ничего такого, что могло бы расстроить меня, заставить пасть духом. Только не дай пасть духом маме и убеди ее, что был я прав и пострадал невинно, что прямо и смело встретил этот удар судьбы, с верой, что воссияет солнце правды над землей. Милая, я помню тебя все эти дни, помню всех, кто только был близок ко мне, и, конечно, до самой последней минуты с вами. Не о себе я думал, для меня лучшее — избавиться навсегда от всех горестей и забот, думал о вас, жалко расставаться с вами. Что совершилось, того не изменить, поступил я, как мне подсказывали совесть и долг, и я совершенно чист перед собою. Прощай, дорогая, милая тетя, будь счастлива, верь в жизнь. Прощай.

Любящий тебя, крепко любящий Женя.

29 июля 1906 года».

«Простите, милая, дорогая тетя Шура, за те муки, которые причинили Вам последними днями. Но я спокоен, я знаю, что помыслы все Ваши с нами. Спасибо, дорогая, за это, оно подкрепляет нас в последние минуты. Прощайте, дорогая, милая Шуринька.

Целую крепко-крепко. Любящий Вас Аркадий.

От души всех Вам благ».

Эти строки были написаны Евгением Коханским и Аркадием Емельяновым перед расстрелом.

И вот я сижу в комнате «тети Шуры» — Александры Матвеевны Лавровой.

— В то время мы жили в Петербурге. В крепость ездил отец Евгения — Лев Клементьевич, подполковник в отставке, герой турецкой войны. Его сопровождал второй сын — Лева, кадет Александровского корпуса. В Свеаборге была также мать Аркадия Вера Константиновна, его старший брат Борис, артиллерийский офицер, и невеста Женя Белостоцкая.

Мать Евгения, моя сестра, Анна Матвеевна находилась в безутешном состоянии. И за ней самой и за малыми ее сыновьями — Николаем, Константином и Орестом — присматривать должна была я.

Со Львом Клементьевичем послала Жене и Аркаше свою записку. В ней, как сейчас помню, писала: «Я знаю вас и не верю, что вы совершили что-то преступное». Ответ был написан на одном листе бумаги. Они дружили почти одиннадцать лет, со второго класса кадетского корпуса. И рядом погибли…

Так прозвучало еще одно живое слово о героях Свеаборга.

«Живым не возьмете!»

В цех быстро вошел слесарь Коппель. Он подошел к Тамбергу и, едва сдерживая волнение, тихо проговорил:

— Крейсер в бухте.

— А флаг? — спросил Тамберг.

— На средней мачте, кажется, красный.

— Иди на водокачку. Сейчас буду там.

Тамберг поработал еще минут пять, собираясь с мыслями. Потом прошел в другой конец цеха и подал знак Альтдорфу.

По крутой внутренней лестнице они почти бегом поднялись на башню водокачки. Заводская партийная организация установила с нее наблюдение за бухтой.

Вахту на башне несли дружинники поочередно. Сейчас дежурил рабочий Коппель.

Из окна тесного верхнего помещения водонапорной башни бухта была видна как на ладони. На рейде стоял знакомый красавец корабль. Тамберг взял из рук Коппеля бинокль и навел его на крейсер.

Как ни старались Тамберг и Альтдорф разглядеть, есть ли красный флаг на грот-мачте крейсера, это им сделать не удалось. Оптика бинокля была слабенькая, а снасти на мачте густые.

— Восстал крейсер или нет? — горячился Тамберг.

— Думаю, что да, — рассудил Альтдорф.

— Пожалуй, ты прав. А мы только три бомбы успели снарядить. Но действовать надо!

— Непременно. Начнем, как договорились…

Их прервал Коппель:

— Смотрите!

На заводской двор входил отряд солдат.

— Положение осложняется, — озабоченно проговорил Тамберг и стал рассматривать в бинокль берег бухты. — В порту не менее двух рот пехоты… На берегу солдаты и полиция… На крыше Батарейных казарм сидят наблюдатели, а во дворе — солдаты и казаки…

Заводской гудок, возвещая об окончании рабочего дня, заглушил его слова.

В шесть часов вечера команда крейсера села ужинать. Он проходил в тревожной обстановке. Неожиданно вошел кондуктор Давыдов.

— После ужина разберите ружья! — приказал он сидевшим за столом ученикам.

— Что ты сказал? — подскочил к нему Степан Гаврилов, которого Давыдов не заметил.

— Для личной безопасности, — буркнул кондуктор.

— Ах вот ты каков! Ну погоди же!..

Гаврилов влетел в боевую рубку. Там уже стоял встревоженный Богданов.

— …Ты хорошо это слышал? — Оскар внимательно смотрел на Богданова.

— Ошибки быть не может, — отвечал Богданов. — Давыдов так и сказал Ершову: «По моему сигналу выводи учеников и бросайтесь на главарей». Они увидели меня и быстро улизнули.

— Кондуктора мутят команду! — И Гаврилов сообщил о том, что слышал.

— Да, дело серьезное, — встал Лобадин.

— Ведь говорил, эти шкуры еще нам покажут, — горячился Гаврилов. — Стрелять их надо!

— Зачем расстреливать? — сказал Лобадин. — Арестовать надо, и сейчас же.

— Правильно, — согласился Оскар.

Кондуктора собрались в своей кают-компании, когда прозвучала дудка, вызывающая их наверх. Давыдов, распахнув дверь, бросил:

— Вперед!