Балтийская сага

И это чистая правда. Даже удивительно. Ведь мы одногодки, в наступившем году мне в октябре, ей в ноябре исполнится семьдесят девять, это же, черт дери, старость. Я и «выглядываю» из минувших лет стариком. А Маша почти не изменилась. Ну, растолстела только – расширилась боками. А лицо по-прежнему красиво – никаких морщин. Лишь щеки отяжелели, а шея уже не кажется высеченной из белого мрамора. Крашенные в кофейный цвет волосы коротко стрижены. Глаза вроде бы посветлели, в правом исчезло золотое пятнышко – словно растворилось.

– Спасибо, – улыбается Маша. – И ты хорошо держишься, с прямой спиной. А мой Олег Васильич что-то разболелся. Вот я к Елизавете приехала за советом – к кому из питерских хирургов обратиться…

– К Быстрову, – сказала Лиза, разбалтывая в графине полученную смесь. – Только к Быстрову. У него клиника недешевая, но – я думаю, это то, что нужно.

Тут в коридоре взвыла какая-то машина, с присвистом.

– Что это? – спросила Маша.

– В Люсиных комнатах ремонт идет, – сказала Лиза. – Третий день циклюют полы. Покоя нет. Маша, вот помидоры еще нарежь. И лук.

– Люся ведь в Рио-де-Жанейро.

– Нет, – качнул я головой. – Контракт у ее друга кончился, они вернулись в Москву прошлым летом.

– Так она живет в Москве? Чего же ремонт тут затеяла?

– А-а, ты не знаешь. Н-ну, если коротко… У Люськиного друга неприятности. Жена с характером тигрицы. Или возвращайся в семью, или убирайся к чертям. Не дает развода, не разрешает разменять квартиру. Они сняли двушку в спальном районе, в Ново-Переделкине. Надо покупать – а дорого. Они не бедные люди, но жили на широкую ногу…

– Секундочку, – сказала Лиза. – Маша, ты ешь тушеную капусту?

– Я все ем. Но ты не затевай пиршество, Лиза. Вот салат сделаем, и всё.

– Пиршество, – проворчала Лиза, тяжело продвигаясь к двери, шаркая теплыми домашниками. – Пиршества на другой планете, не на нашей.

– Ну вот, – продолжил я. – Люся приехала в Питер и продала свою квартиру. Риэлтор быстро нашла ей покупателя – дяденьку из Ростова. Он фотограф, владелец фотографии. С толстым пузом и с молодой женой. Вот он и затеял ремонт. А Люся получила денежки и укатила в Москву.

– Они там купили квартиру?

– Наверное. Точно не знаю, Люська пока не звонила. Давай я лук нарежу, а то ты слезами обливаешься… Маша, ты помнишь, у Галины висел старинный гобелен.

– Помню. Огромный гобелен с рыцарями.

– Да. Фотограф просил Люсю продать его. На фоне рыцарей хотел снимать клиентов, наверное. Люся не отдала. Отправка гобелена – свертывание, упаковка, погрузка – стоила так дорого, что… Люся предпоследними словами ругалась: чуть ли не половину суммы, полученной за квартиру, сожрал гобелен.

Умолкнувшая машина снова взвыла там – в бывшей квартире Ивана Теодоровича Регеля, кораблестроителя… в нашем плещеевском гнезде, в котором я появился на свет… где так хорошо мы жили когда-то… где стены помнят, как в блокадном мороке угасала мама… и как, больной и униженный, вернулся из лагерного узилища отец… Сама История прокатилась железными колесами сквозь эти стены, – а теперь тут появился фотограф из Ростова, и слышно, как он орет поверх грохота циклевочной машины: «Куда ты сунула кальсоны? Да нет, не желтые – голубые!» А «г» у него – как это называется – фрикативное…

– Что ты сказала? – спохватился я, не расслышав Машиного замечания.

– Я говорю: Вадя, слишком крупно нарезаешь лук.

– Ну ты же крупная женщина, вот и режу соответственно.

– Все еще не можешь без своих шуточек?

Но вот приготовления закончены, – стол накрыт, салат, политый сметаной, и разогретая тушеная капуста с мясом располагают к хорошей сытой жизни, и я провозглашаю первый тост:

– Пусть Новый год будет милосердным к России, в том числе и к нам. Лизина настойка приятно пахнет, но недостаточно крепка, женщины пьют с удовольствием, а я, старый алкоголик, перехожу на коньяк.

Мы пьем за Лизу – за ее доброту и бескорыстие, ее постоянную готовность сделать страждущим нужные инъекции, внимательно выслушать людей, битых жизнью, помочь им советом, утешить, вселить надежду. За Лизу-Скорую-Помощь.

Пьем за Машу – за ее недавнюю увенчанность титулом заслуженного учителя. Много лет она преподавала язык и литературу, была завучем, потом и директором школы. Я даже вспомнил: в шестидесятые годы в одном журнале напечатали Машину статью об Аполлоне Григорьеве.

– В семьдесят первом! – со смехом поправила Маша. – Ой, неужели ты помнишь? Ну и память у тебя, Вадя.

– Я все помню. Выпьем за тебя и твоего Олега. И за Валентину, – добавил я. – Надеюсь, ей хорошо живется в Хельсинки.

– Она живет не в Хельсинки, а в Тапиоле, – сказала Маша.

– Это, кажется, город-спутник?

– Да. Это город-сад, архитектурное чудо. Лучшие архитекторы Финляндии проектировали Тапиолу.

– Ты говоришь так, будто была в Тапиоле.

– Да, была прошлым летом.

– Значит, ты помирилась с Валентиной? – спросила Лиза. – Это хорошо, по-христиански.

– Причем тут христианство? Я по-прежнему считаю, что человек должен жить в своей стране.

– Конечно, – говорю, подливая дамам настойку в бокалы. – Товарищ Сталин запретил браки с иностранцами.