Бальзаковские женщины. Возраст любви

«Со времени возвращения из России Жюно терпел жестокие страдания от своих ран. Особенно последняя, полученная им в Испании в 1811 году, имела пагубные следствия для его организма. К этому присоединилась боль от тяжкой раны, нанесенной ему в Италии при Лонато. Все это, вероятно, поразило мозговые фибры его и расстроило равновесие в них. Жюно нисколько не потерял своих умственных способностей, но был в каком-то странном состоянии. Часто он оставался в беспамятстве целый день, а ночью уже совсем не мог спать. Горько было глядеть на него!»

Но что значили физические страдания по сравнению со страданиями душевными? Жюно был всего сорок один год, а коллекционирование неудач и неприятностей в последнее время сделалось для него чем-то привычным, как для других коллекционирование монет, трубок или бутылочных пробок.

Жюно никогда не роптал и не жаловался, но события, произошедшие в России, стали причинять Жюно боль более сильную, чем боль физическая. Для человека прямого и открытого, для которого не существует полутонов, а все четко и ясно делится на черное и белое, нет ничего более мучительного, чем неопределенность, чем разочарование в казавшихся незыблемыми идеалах, чем осознание того, что то, что всегда казалось ослепительно белым, в реальности оказывается если не черным, то каким-то грязно-серым. Когда это осознание происходит — это равносильно потрясению, шоку, вслед за которым, как правило, следует пустота, апатия, полная потеря всякого интереса к жизни. Нечто подобное произошло с Жюно после возвращения из России.

Однажды вечером Жюно сидел у себя дома в обществе Альбера Пермона и своих боевых друзей Дюрока и генерала Валанса. Последний чувствовал к Жюно глубокую привязанность, особенно по возвращении из России, где он командовал кирасирской дивизией.

Вскоре доложили о приезде графа Нарбонна. Жюно бросился к нему, обнял и подвел к Лоре, восклицая:

— Это не только мой друг, но и благородный боевой брат!

Разговор зашел о проигранной кампании и об императоре.

— Я страдаю здесь, как страдал там! — вдруг воскликнул Жюно.

Затем он положил голову на плечо Лоры и горько заплакал. Во все времена их брака она не видела ничего подобного. Сколь же велико было страдание Жюно, если он позволил себе подобное в присутствии генералов, с которыми он прошел через огонь многочисленных сражений.

— Жюно! Жюно! — сказал ему Дюрок твердым голосом. — Ты несправедлив к императору. Он любит тебя! Да, я клянусь, что он любит тебя, как прежде…

Дюрока активно поддержал генерал Нарбонн.

— И это говорите мне вы! — отвечал Жюно. — Нет, я очень даже справедлив, Наполеон не любит меня больше, и, если я смею сказать вам, он не любит всех нас.

Его голос, его вид, все было в нем удивительно, когда он говорил это. Лицо его выражало все благородные, нежные чувства оскорбленной души. Но особенно поразила всех та электрическая искра, которая блеснула в огненном его взгляде и передалась сердцам его товарищей. Правда, все они молчали, но несомненно, что в душе каждого из них тайный голос отвечал голосу старого друга, непризнанного в минуту скорби, отвергнутого просителя, между тем, как он требовал не мести, не орденов, не милостей, а всего лишь сердечного слова.

Никто больше не проронил ни слова. Эти пять человек оставались молчаливы и задумчивы. Ничей голос не был слышен.

* * *

Когда тяжело больного Жюно направили для продолжения службы в Триест, герцогиня д’Абрантес не поехала с ним, а осталась в Париже, чтобы продолжать играть привычную ей роль столичной светской львицы.

Когда личный секретарь Жюно Фиссан, прибывший 30 июня 1813 года в Париж, доложил Лоре о бедственном положении герцога, та была увлечена очередным романом с молодым маркизом Морисом де Баленкуром, с которым она познакомилась в июне прошлого года — как раз в то самое время, когда ее муж и французская армия переходили границу России. Лора, терзаемая ревностью, писала ему кровью нелепые письма, пыталась даже покончить с собой, но доза принятого яда «совершенно случайно» оказалась ровно такой, чтобы потрясти общественность, но не затронуть здоровья. До Жюно ли ей было!

Выходки и цинизм Лоры надоели даже самому далеко не романтичному Наполеону, и он потребовал, чтобы мадам Жюно срочно покинула столицу. После этого Лора в сопровождении брата выехала из Парижа и направилась навстречу мужу в Женеву.