Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка

Я нашел место на террасе, что оказалось не так просто. Из-за жары все хотели сидеть именно здесь. Мне неожиданно удалось сесть за один из столиков только потому, что кто-то снял заказ в последний момент.

Едва усевшись, я с удивлением заметил под аркой садовой калитки высокий силуэт Мейнара. Весь в белом, очень эффектный, хотя с немного огрубевшим лицом, как у человека, слишком привыкшего к аперитивам, он приблизился к юному метрдотелю, который только что усадил меня за столик. Тот, сверившись со списком, указал ему на внутреннее помещение. Снаружи не было ни одного свободного места — Мейнару не так повезло, как мне. Он выглядел разочарованным, пытался спорить своим гулким голосом, но ему все же пришлось смириться с ситуацией, после того как он тщетно обшарил глазами столики на террасе, все занятые. Я уже заранее изобразил улыбку, но он меня не заметил. Однако ему все же удалось получить столик недалеко от входа, рядом с огромным букетом роз в напольной вазе. Со своего места я мог заметить, как он тут же обернулся к двери. Он вообще часто оборачивался — явно кого-то ждал. Но появление Эглантины помешало мне выяснить, кого именно.

На самом деле в течение получаса я смотрел только на нее, восхищаясь ее свежим цветом лица, слегка озабоченным взглядом прекрасных глаз, подкрашенных бледно-голубыми тенями, чувственными очертаниями губ, платьем с узором из настурций и вьюнков, под которым очерчивались ее небольшие груди — между ними раскачивался подаренный мной золотой скарабей, словно взбираясь вверх. А потом я уже ничего не видел, по той простой причине, что она ушла.

Однако началось все хорошо. Я заказал два бокала розового шампанского, которое она любила, она держалась очень доброжелательно, почти готова была обвинить себя в нашей недавней размолвке и даже выразила намерение окончательно и бесповоротно обосноваться у меня. Потом, после некоторого молчания, вызванного нахлынувшими на нас обоих эмоциями, я, чтобы сменить тему, имел несчастье рассказать ей о ночной сцене, которую наблюдал через окно ванной комнаты Бальзамировщика. Но Эглантину это ничуть не позабавило. И еще меньше ей понравилось, когда я спросил полушутливым тоном:

— А ты не хотела бы, чтобы я проделал с тобой то же самое?

К счастью, в этот момент к нам подошел официант и принялся рассказывать нам о сегодняшних блюдах, словно экскурсовод в залах Версаля — о богатстве отделки королевской спальни, не скупясь на всевозможные эпитеты превосходных степеней. Салат «Тысяча овощей», по его словам, был заправлен «нежнейшим муссом из розового редиса, похожим на сладкий крем»; телячье рагу под белым соусом было приготовлено из «нежнейших кусочков мяса молочных телят с отборных пастбищ мсье Монбазака в Вантеже» и на вкус было «в точности таким же, как готовила моя бабушка Жюльетт». Что касается вина, которое он порекомендовал бы к этим блюдам…

— …С учетом жары я предложил бы вам охлажденное сомюр-шампиньи, точнее, «Кюве де Фадетт» урожая 1999 года от мсье Ревьяна — этот сорт предоставит вам великолепную палитру ощущений, в которой преобладает фруктовый вкус и аромат пряностей.

К несчастью, среди закусок, которые принесла нам чуть позже юная официантка в черно-синем форменном платье с белым корсажем, оказались утиные яйца-пашот в бульоне с шафраном.

— Кстати, об утиных яйцах… — начал я.

Но я так и не закончил эту фразу — хотя она была довольно запутанной, Эглантине хватило минуты, чтобы понять, в чем дело, и почувствовать себя оскорбленной. Это ей очень не понравилось. Я пытался загладить свою промашку, но лишь сильнее усугублял ситуацию. Решив обратить все в шутку, я сказал что-то вроде:

— Ты всегда была восхитительно непредсказуемой, и я подумал, что ты таким образом хочешь сделать мне сюрприз… — И добавил: — Некоторые засушивают цветы между страниц, а ты — яйца…

— Ты прекрасно знаешь, что у меня сейчас хватает проблем, но выбираешь именно этот момент, чтобы обвинить меня в таких идиотских поступках! — возмущенно воскликнула она.

Это было уже не смешно! Должно быть, я затронул какую-то болезненную для Эглантины тему, сам не зная о том. И тогда — ах, как мы способны ошибаться! — меня осенило: раздавленное яйцо было для нее способом показать (сознательно или бессознательно?) свое желание стать матерью, о чем она много раз давала мне знать — разумеется, не настаивая и по большей части лишь намеками. Итак, подбодрив себя сомюр-шампиньи мсье Ревьяна (который вполне оправдывал свою фамилию),^[114] я решил продемонстрировать абсолютную искренность и заговорил с Эглантиной (в достаточно нелепых выражениях, я это признаю) о ее «воистину устрашающей жажде материнства». Сперва она недоверчиво взглянула на меня, потом я увидел, как ее глаза наполняются слезами. Она схватила свою сумочку, поднялась, прошла через террасу и сад и мгновенно растворилась в сумерках на бульваре Вобан.