Bambini di Praga 1947

— А почему не можете? Поехали вместе. И вообще — давайте начнем новую, совершенно другую жизнь. У меня для нас обоих припасена золотая жила…

— И что же это за жила?

— Она называется «Крылья родины». Мы с вами будем ходить по разным конторам… и по частным тоже… и убеждать их заплатить за право записаться и поставить свою печать в красивую книгу с надписью «Крылья родины», чтобы через год-два за эти деньги можно было купить самолет и подарить его от имени народа солдатам.

— За какой процент?

— За десять, — сказала она, и глаза у нее загорелись, — и еще объявления. Главное управление по ценам намерено издать толстое справочное пособие для лиц, занимающихся национализацией. Посвящено оно будет налоговой политике. И треть книги займут рекламные объявления. А собирать эти объявления будем мы с вами, — она ткнула пальчиком в Тонду, а потом взяла его за лацкан и зашептала: — Вот приходим мы в комитет по национализации и спрашиваем: «Где ответственный за национализацию?» А секретарь говорит: «Как о вас доложить?» А мы отвечаем: «Главное управление по ценам.» И к нам тут же выскакивает бледный и нервный ответственный за национализацию, потому что кто же из них не испугается Главного управления по ценам? И мы ему объясняем, что хотим поговорить по поводу справочника, в котором будут советы по установлению величины налогов… и большое ли он хочет поместить рекламное объявление? На одну восьмую страницы? На четверть, на половину? И он заплатит, к примеру, за объявление в полстраницы, потому что обрадуется, когда поймет, что мы не ревизоры. А с каждого такого объявления нам пойдут тридцать процентов… Лишь бы я не была больше такой одинокой, понимаете?

Она подняла на него глаза, и Тонда увидел искреннее личико, обрамленное прической, в которой запутались лунные лучи. Он прижался щекой к ее лицу, длинные волосы струились по его руке, сквозь стеклянную стену теплицы он смотрел туда, где кончался огород: в парк. Там в кроне дерева сидели на ветвях четверо мужчин и глядели в освещенную комнату.

Одной рукой каждый из них держался за ветку над головой, а другой сжимал рюмку.

— Господа, — сказал надзиратель, — женщины способны на великое чувство. Пани Машу сначала привезли с перерезанными венами в больницу, а когда все у нее зажило, отправили к нам, потому что любой суицид — это же своего рода дискордантность. Ну, эти «Крон Бразерс» и дают! С ума сойти! Я чуть с ветки не свалился! С помощью психоанализа мы распахнули сердце дамы. Несчастная любовь, вот что это такое! — вскричал надзиратель, и все снова устремили взгляды в комнату, где сидела на стуле красивая женщина, неподвижная, как статуя, и курила одну сигарету за другой, так что ее колени уже покрывал слой пепла.

— Эх, пережить бы мне такое хоть еще разок, — вздохнул управляющий. — Любовь, как взрыв! Все деньги за это готов отдать! Даже помереть в желтом доме согласен… А в кого же она влюбилась?

— В трамвайщика.

— В трамвайщика?

— В трамвайщика. Супруга пражского адвоката, женщина, которая свободно говорит на трех языках и имеет степень доктора за труд по эстетике, мать двоих детей влюбилась в парня, переводящего трамвайные стрелки. Мы позвали сюда ее мужа и деликатно сообщили ему об этом. И пан доктор, адвокат, сказал нам: «Я давно об этом знаю. Когда этот человек бросил мою жену, я пошел к нему и на коленях умолял ради моего семейного счастья продолжать прелюбодействовать с моей женой. Но он сказал, что не хочет, что моя жена ему разонравилась и что он уже соблазнил учительницу гимнастики», — рассказывал надзиратель, и все представители «Опоры в старости», держась одной рукой, еще больше наклонились вперед, пытаясь постичь эту недвижную женщину.

Ветки красного бука касались ее окна, и, когда повеял ветерок, дерево постучало в стекло, но пани Маша не услышала стука, и сигаретный пепел все осыпал и осыпал ее колени.