Bambini di Praga 1947

— И не говори, — вздохнул сторож. — Но мне нравится. Значит, цыганку уболтал? Храбрый же ты человек. И вот что я тебе скажу — правильно ты сделал, маху не дал, лишнего только ей не позволяй, держи на крепкой узде, и жить с нею станешь, как в раю. Вот и моя тоже… не из простых была. А какая из нее жена вышла? — Он горестно махнул рукой. — Ах ты гулёна, озябла, да? Давайте-ка, молодой человек, прибавьте ходу, посмотрите, где Маргит, невестушка ваша, ночует.

— Значит, Маргит! — возликовал Гастон. — До чего имя красивое!

А цыганка тряслась от холода, но все смеялась и хрипела. Наконец старик-сторож показал на рощицу цветущих акаций, под которыми спали на перинах цыгане, одни с рукой, протянувшейся через подушку, как если бы они кролем переплывали лужайку, другие свернувшись калачиком, а были и такие, что спали совсем как убитые. Но сон у всех был явно здоровый. Несколько детских головенок украшало эту заводскую ночлежку своими кудряшками и локонами.

— У них свои дома есть, но как приходит лето и теплые ночи, им там душно становится. Сами понимаете, горячая кровь, — хмыкнул старик.

А внизу выныривала из синего тумана Прага, электрические фонари еще не погасли, их гирлянды опутывали город, точно цирк-шапито. Петршинская башня все еще сияла красными предупредительными сигналами, и на громоотводе стршешовицкой башни горел рубин… а здесь спали рабочие кирпичного завода, и на них сыпались сверху цветки акации… Цыгане, бывшие бродяги, которые недавно приехали на повозках и бричках в Прагу, приехали со своими огромными серьгами и шляпами, чтобы променять романтическое бродяжничество на будничную работу.

— Не могу я под деревом спать, — кашляла цыганка, — мне все время снится, когда цветы сыплются, что это бабочки мне на физиономию садятся или вообще снег падает, — прыгала она с ноги на ногу. — Пока, Гастончик! Я завтра к «Лучу» подойду, вечером буду возле афиши с Фанфаном стоять… или знаешь что? Ты лучше сам к нам приходи… Ну, пока! — И она поскакала через спящих, успела еще махнуть ему от цветущего куста бузины, и оба ее пришпиленные друг к дружке фартука опустились вниз, и она скользнула под перину к ребятишкам.

— Ну пошли, пошли, — нетерпеливо переминался с ноги на ногу ночной сторож, — бандиты здесь так и шныряют, думают, если по-другому нельзя, то через потолок в кассу пробраться можно… Хорошо еще, что я сторожу, а не еще кто, я ведь чуть что сразу стреляю. Так что, цыганку, значит, уболтали? — повторил он, но Гастон смотрел на цыганенка, который как раз скатился с перины и в одной рубашонке отправился на опушку рощицы, где косой струйкой помочился на всю Прагу, лежавшую под холмом.

— Видите? — крикнул старый сторож и показал на мальчика. — Кто знает, а вдруг это будущий президент? — И опять вернулся к тому же: — Цыганку уболтали? А дома что скажут? Вдруг мать скажет: «Цыганка? Только через мой труп!» Что вы ей ответите, а?

— А я скажу ей: «Ложись, мама, я перешагну через тебя, ведь эта цыганка, мама, помогла мне встать на ноги!» — сказал Гастон, подбоченился и посмотрел вниз, в долину, где через белый мост ехал трамвай, похожий на губную гармошку, и в окошках этого трамвая искрились лучи утреннего солнца…

Пан нотариус

1

Каждое утро пан нотариус молился в фамильной часовне. Это была комната с двумя окнами, украшенными картинами из цветных стеклышек. На одной из этих картин святой Дионисий, хотя уже и обезглавленный, все-таки сумел встать и ходил теперь вокруг эшафота с этой своей отрубленной головой, а на другой картине у казненной святой Агаты отрубили руку, но посланец, отправленный с этой рукой, заблудился и вновь воротился к безрукому мертвому телу.

И вот пан нотариус молился, стоя на коленях, и одновременно бранил себя за то, что не прополоскал рот. Наконец он перекрестился, поднялся и раскрыл окно.

Попривыкнув к утренним солнечным лучам, он, не обращая внимания на синие крыши внизу, вглядывался в противоположный берег реки и с наслаждением вдыхал влажный воздух.

— Бабушка, бабушка, — кричал внизу детский голос, — ба-а, Зденечек собачьи какашки ест!

И пан нотариус привстал на цыпочки и скользнул взглядом во двор старой пивоварни, где уже не варили пиво, но где по-прежнему жили люди. Там у водонапорной колонки стояла девочка в красном фартучке и в соломенной шляпке и показывала на трехлетнего мальчугана, который с наслаждением запихивал что-то в рот.

Из прачечной выбежала худая женщина, воздела руки и закричала:

— Чтоб тебе провалиться, баловник ты этакий! Да когда же я белье-то достираю?!

И она схватила внучонка и начала трясти его над канавой с водой.