Банда 4

— Помнишь, на прошлой неделе у одного хмыря оружие искали? Оружия, правда, не нашли, но холодильник, Паша, его холодильник до сих пор стоит у меня перед глазами как голубая мечта. И выпить там было, и закусить, и запить, и похмелиться, а хозяин-то какой хороший попался, какой хороший хозяин! Я сразу почувствовал к нему непреодолимое душевное расположение.

— Чем же он тебе так понравился? — спросил Пафнутьев, заглядывая в кухонный шкафчик, в котором не было ничего, кроме нескольких тарелок и чашек с отбитыми ручками, надколотыми краями, стершимися рисунками — каждая вещь в квартире, каждая подробность выдавали жизнь бедную, непритязательную, если не сказать полуголодную.

— Умом он мне понравился, — ответил Худолей, чуть повысив голос.Проницательностью. Высокими человеческими качествами, которые никому бы из нас не помешали в этой трудной жизни, полной тягот и невзгод! Да, Паша, да!

— Красиво говоришь! — восхитился Пафнутьев.

— Ведь он тогда сразу догадался, зачем я фотографирую внутренности его холодильника, Паша, сразу! Я не успел щелкнуть ни единого раза, а уж все, что требовалось, стояло на столе! Налитое, нарезанное, обильно поданное! В этом, Паша, проявился не только финансовый достаток, но и настоящая душевная щедрость!

— Хороший был человек, — вздохнул Пафнутьев. — Почему был?

— Взорвался вчера вместе со своей машиной.

— Сам или...

— Конечно, помогли.

— И тебе сразу все стало ясно? — тонким от внутреннего волнения голосом спросил Худолей. — И не осталось ни единого вопроса? Никаких сомнений и колебаний? — продолжал наворачивать обличения Худолей, явно намекая на поверхностность Пафнутъева, на его пренебрежение к истине.

— Не понял, к чему ты клонишь?

— Как к чему? У него надо срочно провести повторный обыск! Мы наверняка что-то упустили! Не может такого быть, чтобы человек взорвался вместе с машиной, а у него дома не осталось никаких следов! Мой многолетний опыт старого сыщика подсказывает мне, что...

— Все понял, — перебил Пафнутьев. — Опыт подсказывает тебе, в его холодильнике еще много чего осталось. Примерно, этак обысков на пять-семь, а?

— Как ты можешь, Паша, так думать обо мне, о старом твоем и самом верном соратнике? — плачущим голосом спросил Худолей. — Ты не поверишь, у меня руки дрожат от нетерпения, когда мы идем с тобой на дело!

— Почему же, охотно верю! рассмеялся Пафнутьев. — У тебя руки дрожат задолго до того, как мы идем на дело! Я даже знаю причину этой дрожи. Сказать?

— Горько, как горько к концу жизни встретить такое вот непонимание, такое оскорбительное пренебрежение! — разновеликими своими шагами Худолей отошел к окну и ссутулился там, не оборачиваясь, чтобы не видели люди его лицо, лицо человека, потрясенного равнодушием и черствостью ближних.

— Не переживай, — Пафнутьев положил руку на сухонькое плечо эксперта.Сегодня же исправлюсь.

— Да? — живо обернулся Худолей. — Сегодня же?! — его глаза радостно сверкнули, в них вспыхнули огонь жизни, готовность все перевернуть вверх дном, но найти хоть что-нибудь такое, что порадовало бы любезного гражданина начальника и позволило бы ему, талантливому и неутомимому работнику правосудия, разоблачить страшные преступления, которые...

Ну, и так далее.

Андрей в это время, не торопясь, перебирал содержимое книжного шкафа.

Собственно, его-то и книжным можно назвать лишь условно, поскольку из нескольких полок лишь одна оказалась занятой книгами — все они были изданы лет двадцать, тридцать назад, все о войне, в которой, судя по коробке с орденами и медалями, хозяин квартиры Чувьюров Сергей Степанович принимал активное участие от подмосковных до берлинских схваток. Среди книг была засунута картонная папка, тоже сработанная, видимо, не менее тридцати лет назад, когда жизнь и у старика, и в стране была повеселее, а здоровье позволяло зарабатывать чуть больше, чем требовалось на хлеб, и он мог купить дешевенький фотоаппарат и снимать домочадцев, когда еще были у него эти самые домочадцы. Теперь же, судя по содержимому кухонных шкафчиков, встроенного шкафа, старик жил один, или, лучше сказать, доживал один.

Раскрыв папку, Андрей присел на диван и принялся перекладывать снимки, внимательно всматриваясь в каждый из них. Ничего особенного они не представляли. Чувьюров, как фотограф, не достиг вершин мастерства, и все снимки хотя и были достаточно большими, размером в школьную тетрадь, выглядели сероватыми, нерезкими, с обломанными, надорванными краями.