Банда 4

— Бевзлин? Нет. Нисколько. Скажу больше — он мне очень помогает.

Дороговато, правда, берет за это, почти все забирает, но и помощь его неоценима.

— В чем же она выражается?

— Жить дает.

— Да на такого человека молиться надо! — воскликнул Пафнутьев.

— Молюсь.

— Ну, что ж... Постараюсь повидаться. О впечатлениях доложу.

— Не доложишь, — тихо, но твердо проговорил Халандовский. — Вашего брата он не принимает.

— Примет.

— Считай, что тебе крупно повезет, если удастся связаться с ним хотя бы по телефону.

— Тогда придется его банк брать штурмом.

— Не возьмешь. Его оборонительные силы превосходят твои возможности.

— А танки, самолеты?

— Предусмотрено, — сказал Халандовский без улыбки. — Предусмотрено, Паша.

— Даже так, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — А иногда, говоришь, у него возникает желание пошутить?

— Возникает.

— Так вот откуда появилась рука в холодильнике...

— Не понял?

— Да это я так, с собой беседую.

— С собой можно, — кивнул Халандовский. — Это безопасней.

— А с тобой?

— И со мной можно... Но уже не так безопасно. Я, ведь, Паша, живой человек. Я и дрогнуть могу.

— Врешь, — с неожиданной жесткостью проговорил Пафнутьев. — Не можешь ты дрогнуть. И мне не позволишь. И нечего мозги пудрить.

— Спасибо, Паша, — Халандовский приподнялся из кресла, дотянулся до Пафнутьева и поцеловал его в щеку. — Спасибо, — повторил он, опустившись в кресло и незаметно смахнул слезинку со щеки. Постарел Халандовский, постарел, чувствительным сделался, каждое доброе слово вызывало в нем такую волну искренней благодарности, что доводило до слез, причем, этих своих слез он даже и не стеснялся. Значит, постарел.

* * *

Чувьюров настороженно вошел в кабинет, исподлобья осмотрелся по сторонам и остановился, сделав два шага от двери. В глазах его можно было увидеть лишь усталость и боль. И ничего больше. Ни страха, ни надежды. Руки, сцепленные наручниками, он держал за спиной, но как-то естественно, казалось, ему самому так захотелось сложить их, чтобы было удобнее стоять. Скользнув взглядом по Пафнутьеву, он отвернулся к окну, словно лишь там было что-то достойное внимания. — Сними наручники, — сказал Пафнутьев конвоиру. — А мне и с ними неплохо, — произнес старик.

— Сними, — повторил Пафнутьев. — И выйди погуляй, мы тут побеседуем немного. Старик действительно оказался не то упрямым, не то капризным — несмотря на то, что наручники были сняты, он продолжал держать руки за спиной. Не надо мне, дескать, вашей свободы, перебьюсь. Пафнутьев усмехнулся, и такое ему уже приходилось видеть.

— Садитесь, Сергей Степанович, — сказал он, показывая на стул у стены.

— Спасибо, постою.

— Долго стоять придется.

— Не привыкать.

Пафнутьев молча поднялся, подошел к старику и, взяв его за руку, чуть ли не силой подволок к стулу, усадил, надавив на плечи. Вернувшись к столу, увидел, что старик опять стоит, заведя руки за спину. Смотрел он все так же в окно, будто видеть следователя у него не было никаких сил.

— Так, — Пафнутьев выдвинул ящик стола, вынул оттуда руку, найденную в холодильнике, и положил на стол. Он долго думал, как бы расшевелить старика, заставить хоть что-нибудь сказать, и, в конце концов принял решение, может быть, не слишком гуманное, но действенное. Сходив к медэксперту, взял у него руку, которую тот для сохранности обработал какими-то своими растворами.

В кабинете некоторое время стояло молчание. Пафнутьев, сложив руки на столе, смотрел на Чувьюрова сонным своим равнодушным взглядом, а старик, продолжая упорствовать, уставился в окно, на весеннюю капель. Его задержали, когда еще стоял мороз, и оттепель он видел уже из кабинета Шаланды, а теперь вот из этого кабинета. Пафнутьев его не торопил вовсе не потому, что отыгрывал какой-то свой хитрый прием, он понимал, что старик должен сам созреть, что именно неспешность действует на него сильнее всего.

Наконец, не выдержав, старик медленно повернул голову, и тут его взгляд, скользнув по столу, остановился на руке, которую Пафнутьев положил с самого краю, подстелив под нее газету. Старик впился глазами в руку, даже сделал шаг к столу, но остановился. Казалось, ничего в нем не изменилось, но теперь перед Пафнутьевым стоял совершенно другой человек — встревоженный, беззащитный, растерянный. А дальше произошло то, чего Пафнутьев никак не ожидал, — старик подошел к стулу и сел, прижав ладони к глазам. Сквозь корявые пальцы старика просочились несколько слезинок.

— Мы отдали эту руку на экспертизу, — негромко проговорил Пафнутьев.Хотели узнать, кому принадлежала, кто хозяин... Удалось кое-что прояснить,Пафнутьев замолчал, давая возможность старику вмешаться. Но тот, не двигаясь, все так же сидел у стены, закрыв лицо руками. — Так вот, выяснилось, что рука эта принадлежала при жизни человеку достаточно пожилому, где-то за семьдесят ему было... Поэтому первоначальное предположение... О том, что вы, Сергей Степанович, являетесь людоедом... Это предположение отпало, почти отпало,уточнил Пафнутьев. — Стариков не едят. Мясо жесткое.