Банда Гимназиста

– Страх страху рознь, – предостерегающе поднял палец Старицкий. – Страх перед войной, смертью, голодом, притеснениями – одно. До революции в душе народной жил и другой страх – боязнь кары небесной, уважение общественного мнения, опаска потерять доброе имя. Революция принесла новую мораль, суть которой заключалась в отрицании старой. Присовокупите к этому еще и объявление всеобщей свободы и получите результат – в семнадцатом году мы скатились в первобытное общество, где правит грубая сила. И дело вовсе не в контрреволюции и интервенции, – просто каждый россиянин по-своему понимал свободу в ослабленном войной и смутой государстве.

Георгий задумчиво поглядел на кружившихся вокруг электрической лампы мотыльков:

– Согласитесь или нет, а только старая Россия в действительности стояла на православии, самодержавии и народности. Вековая триединая основа державности обрела естественное право, прочно укоренилась в сознании. Наша страна, как любая громоздкая восточная империя, медлительна и консервативна, залог ее устойчивости был в сохранении традиций. Так длилось до тех пор, пока Запад не принес нам права силы для решения насущных внутренних проблем. Первым оказался Самозванец Гришка, науськанный поляками. Следом подтянулись и доморощенные «реформаторы».

Стенька Разин, разбойник, подлец и душегуб, после удачливых грабежей персидских берегов Каспия возымел гордыню пойти на самого царя! А почему бы нет? Взяли один город, другой, повесили воевод и дружинников – логичное завершение так и лезло в голову: на Москву, на трон!

Затем явился Петр, первый российский император. Сомнение в праведности всего русского началось именно с него. Большего вреда и представить себе невозможно. Петр совершенно не понимал, что его страна – не часть Европы, а азиатский татаро-славянский симбиоз, со своим укладом, неписаными законами и философией. Он видел лишь «отставания» от цивилизованного мира: косматые, некурящие бояре, вольнолюбивые стрельцы, отсутствие флота и привычки пить по утрам «кофий». А видел ли он самобытное государство с самодостаточным, оригинально развивающимся хозяйством, с богатеющими городами, предприимчивыми купцами и талантливыми зодчими? Что дали простому мужику петровские реформы? Потерю сыновей в результате рекрутчины, новые поборы на флот и армию и на европейские кафтаны помещикам? Резкое удорожание жизни после открытия «окна в Европу», обесценивание денег?

Неудивительно, что спустя полвека после смерти Петра мужик поднялся на невиданную доселе войну – Пугачевский бунт. Сам Емелька открыто и обоснованно заявил о нелигитимности власти, о своем (а значит, народном) праве на эту власть. Коленкор, разумеется, был традиционный – самозванство. Дальше – больше. Развращенные до скуки идеями гуманизма и просвещения дворяне стали разъезжать по стране (вначале из Петербурга в Москву, затем – и подальше), критиковать все и вся, распространять «идеи» и «прожекты».

Русский критицизм по сути – неконструктивное недовольство и каприз, поза и желание привлечь внимание, в том числе и женское. Дело «первопроходцев» не пропало – стремление встать в позу критика, участвовать в заговорах стало модным. Вот тут-то и родились на свет Раскольниковы, Шатовы, Верховенские. Кто с топориком по бабушкину душу, а кто и с бомбой. Последним уже не старую сквалыжницу подавай – бери повыше! Заговорили они и о свободе. А что они о ней знали? Свободы в полном смысле слова нет, как и равенства, ибо самой природой дано людям быть неравными в уме, способностях, строении телесном, характере. Они-то, конечно, считали себя равными, да и являлись таковыми – наскоро нахватавшиеся знаний тупоумные, озаренные «идеями» местечковые поповичи и писаришкины чада. Башмачкин – тот хоть новой шинели радовался, а этим – нет, маловато! В их головах сидели гуманисты и просветители, великие философы, на которых они теперь молились.

Только наши скорохваты-правдолюбцы не поняли одного: все мыслители создавали идеи во имя человека, а не во вред ему. Наши «мыслители» не думали о людях, они думали за них. Толпами «ходили в народ» и обижались, когда их гнали взашей; убивали чиновников и князей и не понимали, отчего толпа безмолвствует…

В восемнадцатом году я наблюдал, как страдающий от беззакония народ сам творил закон и порядок. Там и сям, куда не доходили руки большевиков и белогвардейцев, возникали самооборона, собственная милиция, правила взаимоотношений. Природу не обманешь – все возвращается на круги своя: финансы, коммерция, нормальная жизнь. Старые партийцы говорят: вся борьба насмарку. Правильно, товарищи! Потому как борьба получилась бесполезная, да и сами вы притомились в трудах. Ленин умер в пятьдесят четыре, Троцкий хандрит, у Зиновьева сердце побаливает. Да только не от забот все это – собственным гневом отравились. Кто побольше – тот до смерти. Наши губернские бюрократы тоже сетуют на утомление от забот на благо рабочего класса. Однако не так много нагрузок, как мало привычки к умственным упражнениям.

– Что ж, спасибо за откровенность, – Полина хлопнула в ладоши.