Банда из Лейпцига. История одного сопротивления

– Никак не могу, – сказал он. – Папа получает только пособие. Мама работает на «Газаге»[6], зарплата мизерная. И вообще неизвестно, сколько она там продержится. А еще есть младшая сестра. Мне хоть сколько-то все-таки платят, малое, но подспорье.

Не уверен, что мне удалось изобразить на лице понимание.

Над красными черепичными крышами близлежащих домов сверкнули отблески далеких молний. Гроза все еще не могла принять окончательное решение.

3

Приблизительно в то же самое время, когда я обзавелся новыми знакомыми, у меня состоялся разговор с родителями, который был так же малоприятен, как дырка в зубе. Я вообще не любил этих разговоров, потому что в такие моменты неизменно чувствовал себя маленьким мальчиком. Последний разговор был особенно неприятным.

Мой отец, до тридцать третьего года бывший членом Рейхсбаннера, союза участников войны[7] и СДПГ[8], сидел в кресле в гостиной, высокий, тяжелый и неподвижный, как древнеегипетская статуя. Напротив него сидела мама, согнувшись буквой «С» над книжками, исписанными листками и потрепанными папками.

Нашей гостиной не хватало уюта. Это было место, где мои родители готовились к занятиям или проверяли работы. В тот день она стала местом, где предстояло состояться воспитательной беседе, в ожидании которой книжные шкафы уже ехидно ухмылялись, хотя еще не было произнесено ни слова.

– Проходи и садись, – изрек отец, хотя я предпочел бы отправиться в противоположном направлении. Я сел. Мама выпрямилась и стала похожей на восклицательный знак с кудряшкой у левого виска. Она не любила красоваться, но это не означало, что она была равнодушна к моде. Ее руки лежали на тетради и напоминали руки пианиста, приготовившегося играть. Она смотрела на меня поверх очков. Папа откашлялся.

– Долгое время мы с мамой были против того, чтобы ты вступал в ряды государственной молодежной организации, – сказал он, подчеркивая каждое отдельное слово.

Противный холодок пробежал у меня по спине. Мои родители не были в партии, правда, от неудобных вопросов их спасало членство в национал-социалистическом союзе учителей. У меня было такое ощущение, что по крайней мере папа на этом не остановится.

– Мы посовещались и решили. Мы разрешаем тебе вступить в организацию.

Увидев, что я открыл рот, отец не дал мне ничего сказать. Он говорил громко:

– Мы должны думать о будущем. Надо приспосабливаться. Идти в ногу со временем. Ты уже слышал, наверное. Мест в университетах мало. Беспартийным и вовсе не пробиться. Мы не хотим лишать тебя возможностей!

С каждой фразой отец все ближе придвигался ко мне. Теперь он снова откинулся в кресле. Неведомый Харро за моей спиной бросил ему в лицо, что он действует только в своих собственных интересах, потому что ему будет стыдно, если его сын не получит места в университете. Настоящий Харро с трудом подыскивал слова, чтобы хоть что-то на это возразить.

– Но вам ведь прекрасно известно, что я передумал и больше не хочу никуда вступать! – ответил я. – Раньше хотел. Потому что все вступали. Теперь нет, с тех пор как… После истории с Паулем!

Имя отозвалось эхом, как будто комната превратилась в склеп.

– Харро, – голос мамы лег мне на плечо. – Пауля больше нет. Ты не должен из-за этого портить себе будущее.

– Должен – не должен, не знаю, – сказал я. – Так или иначе, не собираюсь. Мне это неинтересно.

– Глупости! – закричал отец, вскинув руки. – Слышать ничего не желаю!

У него не хватало терпения, особенно со мной.

– Заявление о вступлении уже заполнено, – бросил он напоследок и раскрыл газету, дав тем самым понять: разговор окончен.

Вопрос, таким образом, закрылся. Продолжать дискуссию было бессмысленно. Придется мне самому побеспокоиться о себе. Как я и без того уже давно делал.

Настало воскресенье, и я благополучно отодвинул в сторону этот разговор, засунув его в маленький ящичек в моей голове, поверх которого уже громоздился другой, гораздо более внушительный и доставлявший мне гораздо больше забот: в этом ящике обитали мои новые знакомые.

Благостный воскресный день залил Конневицкий перекресток спокойным светом. Нарядные платья и торжественные костюмы обрамляли улицы. Перед «Конневицким кинематографом» обнаружилась лишь горстка людей. Ни одного знакомого лица. Я поздоровался.

– А Генрих или Эдгар, они уже были сегодня здесь?

Мрачный тип затянулся сигаретой и выпустил в небо струю дыма.

– А кто это такой любопытный? – его хрипловатый голос напоминал шкрябанье двух листов наждачной бумаги друг о друга, а от его взгляда я чувствовал себя гнилой картофелиной, раздавленной башмаком.

– Харро, – ответил я. – Харро Егер. Я… Я был… Я уже бывал здесь несколько раз. Мы с Генрихом соседи.

Новая струя дыма была отправлена к небу, следом за нею поднялись уголки рта. У моего собеседника не было двух верхних резцов. Из-за этого он выглядел как обезвреженный вампир.

– Церковь, – сказал он. Это прозвучало как любезное предложение отправиться куда подальше.