Бандитский век короток

Борису Израилевичу Кацману уже третью ночь подряд снилась церемония вручения Нобелевской премии. Будто идет он, Борис Израилевич, по белому подиуму, под рукоплескания многочисленных коллег, восхищенно взирающих на него снизу вверх. И будто подходит Борис Израилевич, освещаемый вспышками блицев, к высоченной трибуне, вершина которой теряется в облаках, и трубный глас вещает: «За неоценимый вклад в развитие медицины…», — а дальше вдруг страшный грохот. И сразу истаяли, пропали и подиум, и восхищенная толпа. Борис Израилевич проснулся в своей спальне, сел в кровати и помотал седой головой, отгоняя последние отблески чудного виденья.

Старый доктор неспешно надел халат, стараясь не шаркать тапочками, спустился по узкой лесенке со второго этажа своего нового дома. Вновь послышался неясный шум, и теперь Кацман испугался. Не за себя, он был уже стар, а за свой новый дом. Он всю жизнь мечтал иметь свой дом. Белый, двухэтажный, с балконом-галерейкой.

В этот городок он приехал в начале шестидесятых, по распределению, с дипломом детского врача, на котором еще не высохла типографская краска, стареньким фибровым чемоданчиком и БОЛЬШОЙ МЕЧТОЙ. Однако социалистическая действительность словно смеялась над Борисом Израилевичем. Мизерная зарплата врача не позволяла отложить хоть сколько-нибудь на строительство, а брать неофициальные гонорары Кацману не позволяла врожденная порядочность. Да в те времена не очень-то и давали.

Однако малыши болели, и до безумия любивший детей доктор самозабвенно лечил их, смешливых и удивлённоглазых, практически бесплатно, бегая по вызовам, до темноты засиживаясь в опустевшей поликлинике. Дети вырастали и приводили в заваленный игрушками кабинет дяди Бори своих детей.

Шли годы. Менялись правители, законы, отношения между людьми. А Борис Израилевич так и состарился на своём рабочем месте, не обзаведясь, ввиду недостатка времени и средств, своей семьей. Новая администрация поликлиники выперла «старого жида» на пенсию, и белая мечта Бориса Израилевича, как и положено всякой уважающей себя мечте, постепенно угасла.

Так бы все и закончилось, но тут неожиданно выяснилось, что выросшее под неусыпным надзором Кацмана поколение «новых русских» упорно не желает лечить своих чад ни у кого другого, кроме дяди Бори. Кабинет детского врача в поликлинике пустовал, а под окнами кацмановской «хрущобы» день-деньской загораживали проезд шикарные «мерсы» и «вольвы».

Кацман пытался объяснить этим подросшим и увешанным золотом и мобильниками Андрюшкам, Танькам и Петькам, что частная практика запрещена законом, но их дети болели и плакали, а Борис Израилевич снова и снова нарушал закон.

А потом еще вдруг выяснилось, что толстый плакса Андрюшка, оказывается, — президент Ассоциации частных предпринимателей, маленькая капризуля Танька — хозяйка строительной фирмы, а тихий, застенчивый Петенька — и вовсе главный архитектор города.

И пока старый доктор делал то единственное, что умел в своей жизни, — лечил детей, его маленькая квартирка, превратилась в кабинет, уставленный дорогим импортным оборудованием, а на пустыре, словно сам собой, вырос уютный особнячок — точь-в-точь такой, как снился Борису Израилевичу.

Начальник милиции Виктор Михеевич Рулев, чью дочку Кацман вылечил от бронхита, даже помог ему оборудовать в доме маленькую потайную комнату «для хранения денег и наркосодержащих лекарств», хотя ни того, ни другого у Кацмана сроду не водилось.

И жизнь старого детского врача Бориса Израилевича Кацмана стала прекрасной и удивительной. И была таковой до двух часов двадцати трех минут пополуночи пятнадцатого ноября, когда на кухне своего дома доктор увидел разбитое окно и страшного седого мужика, покрытого гарью и кровью, и хрупкую девушку-девочку у него на руках, завернутую в грязное тряпье…

«Ну вот и всё», — подумалось неизвестно почему Борису Израилевичу. Он печально посмотрел на страшного человека своими чудными еврейскими глазами и строго сказал:

— Алеша Громов, немедленно умойся и вымой руки. — И добавил: — Положи Оленьку на диван, мне нужно её осмотреть.

* * *

С одой стороны, конечно, «бык» из Коли Гусева, гордо носившего оригинальное погоняло Гусь, был никакой, так как очень уж он был тщедушен, трусоват и тонок в кости. Тем не менее кротовский бригадир Ваня Хлыст охотно держал его в своей команде и даже выделял среди прочих боевиков за беспримерную наглость, полное отсутствие моральных устоев и особую, утонченную жестокость. В Гусе умирал великий актёр, и в тех ситуациях, когда бандитам нужен был интеллигентный очкарик, молодой бизнесмен или самоуверенный чиновник, Коля был незаменим. Ему даже не приходилось особо напрягаться. Он чувствовал себя в этих амплуа, как рыба в воде.