Бандитский век короток

Константин Павлович, бывший инженер, а ныне бомж по социальному статусу, известный в определенных кругах как Копалыч или Сопля, плохо спал этой ночью, так же, впрочем, как и прошлой. Его мучили вши и холод. Снилось ему, что лежит он голый на снегу, желтом и кусачем, как стекловата. С неба падает желтый снег и лезет в глаза, в рот. А тут еще вперся в сон коротко стриженный, седой незнакомец и принялся безжалостно трясти Копалыча.

Бомж горестно закряхтел, заворочался и проснулся. Болел желудок, с трудом переваривая выпитые накануне вечером «паленую» водку и тройной одеколон. Ноющим, мокротным комом засел где-то в легких начинающийся грипп.

Копалыч с трудом разлепил заспанные глаза, обвел мутным взором загаженный подъезд, приютивший его прошлой ночью, и, к великой досаде своей, убедился в том, что седой хмырь из сна никуда не делся, а вот он, сидит рядом на корточках и протягивает ему десятидолларовую бумажку.

Бомж потихоньку ущипнул себя за руку, убедился, что не спит, и сильно обиделся на седого.

«Издевается гад», — подумал Копалыч, а вслух произнес:

— Чего тебе надо?

Вернее, хотел произнести. «Чего» — у него получилось хорошо, уверенным басом, «тебе» — вышло похуже, как-то пискляво, а «надо» — не получилось совсем.

Мужик понимающе покачал головой и спросил:

— Скажи, старче, заработать хочешь?

Константин Павлович живо представил себе запотевшую бутылку пива,  громко сглотнул и часто, торопливо закивал.

Ваня Хлыст уже в пятый раз подряд выигрывал в «очко». Почти все деньги, бывшие в игре, сейчас приятно оттягивали Ванин карман. Его напарник по игре и первый зам в «бригаде», туповатый, но исполнительный качок Фрол, обиженно кривил толстые, вывернутые, как у негра, губы.

— Слышь, Ваня, ты, бля, на хер, это… передёргиваешь, точняк!

— Фильтруй базар, Фролушка, — ответишь, — улыбнулся Хлыст.

Он не рассердился на напарника. Плавающий в его крови героин расцветил мир фантастическими красками и превратил уродливую, покрытую шрамами морду Фрола в подобие человеческого лица. На душе у Вани Хлыста было легко и светло. Причин тому было несколько: во-первых, они с Фролом третьего дня завезли в лес и «в два смычка» отымели во все дыры одну строптивую козу, имевшую наглость в течение нескольких месяцев отвергать пылкие притязания Хлыста.

Во-вторых, пахан подогнал ему вчера децал улётного ширева, которое в настоящий момент приятно щекотало изнутри Хлыстовы вены.

И в-третьих… нет, пожалуй, ЭТО — во-первых, главное, а все остальное — во-вторых и в-третьих. Так вот: во-первых, сам Крот вызвал Хлыста к себе в кабинет и поручил взять того козла, что спалил «Красный фонарь». Для облегчения задачи Крот выделил Хлысту какого-то закошмаренно-го кренделя, а когда он, Хлыст, погнал типа того, что они с Фролом и вдвоем отлично управятся, Крот сказал, чтобы он, Хлыст, не умничал, что тот козел обязательно за кренделем явится, потому что крендель этот тому козлу, как родной. Вот что сказал Крот. А еще он сказал: «Гром этот, говорят, очень крут, так что ты, Иван, поосторожнее. Если возьмешь его, я тебя в свою «личку» определю».

А его, Хлыста, хер ли учить? Не хер его учить! Не видал он крутых!

Закончив свои размышления, Хлыст усмехнулся. Посмотрев на привязанного к стулу Олега Жданова, бандит неторопливо подошел к нему и вдруг быстро, справа-слева ударил его по лицу.

Трехэтажный дом был старый, заброшенный, уж лет пять как выселенный для капитального ремонта. Гуляли сквозняки в его пустых коридорах, хлопали на ветру оконные рамы с выбитыми стеклами и хищно щерилась дранка из-под облупившейся штукатурки. Гром проводил взглядом вошедшего в подъезд бомжа, затем обошел дом с другой стороны, постоял, примериваясь, потом ловко, как кошка, полез по жалобно скрипящим балконам.

Копалычу и так было худо, а тут поплохело совсем. С трудом поднявшись на третий этаж по хлипкой лестнице, он остановился и, согнувшись, уперев руки в колени, долго кашлял, сипел прокуренными легкими, пытаясь отдышаться. Сердце неистово стучало где-то у самого горла и норовило выскочить из груди.

Помимо одышки, старого бомжа мучили дурные предчувствия. Хотя седой сказал, что работа плевая и пообещал, что с Копалычем ничего не случится, старик все равно боялся. Он не первый день жил на белом свете и понимал, что десять баксов за просто так никто не даст. Философски подумав о том, что бояться надо было раньше, Копалыч тяжело вздохнул и нерешительно постучал в обитую драным дерматином дверь, на которой кто-то белой краской намалевал цифру «17».

За дверью закопошились, послышались осторожные шаги, и хриплый бас поинтересовался, какого хрена ему надо.

— Я, это, записку вам принёс… — таинственным шёпотом произнёс Копалыч.

— Какую записку? Пошёл на хер отсю-дова! — Дверь приоткрылась на сантиметр, и на бомжа уставился чей-то налитый кровью глаз.

— Дык, это… от Грома записку. Вы же его ждёте? — Спросив это, Константин Павлович тотчас пожалел о своем вопросе. А также пожалел о том, что позарился на десять баксов, и о том, что вообще родился на белый свет.