Бандиты. Книга 2. Ликвидация

Как ни обидно было Сеничеву и Куликову, а скандалить они не решились. И Скальберг вместе с ними. Только ждать, пока друзья потратят свои доли, он не стал. На следующий день, который по декрету «О введении в Российской республике западноевропейского календаря» был уже не первым февраля, а четырнадцатым, Скальберг взял свою долю, сложил туда портфель с коллекцией Булатовича и отправился на Гороховую, 2 — сдавать находку. Он понимал, что Куликов с Сеничевым не оставят его в покое, пока все не разделят. Поэтому решил остаться вообще безо всего.

Конечно, бывшие друзья Скальбергу не поверили. Их не убедила даже бумага из ЧК, в которой чёрным по белому написано, что тов. Скальберг, будучи сознательным гражданином, сдал то-то и то-то. Куликов с Сеничевым считали, что их хитроумный друг специально пошел работать в ЧК, чтобы зажилить сокровища. Они ненавидели Скальберга, писали на него доносы, а Шурка просто терпел их и даже помог переправить происхождение в документах.

— Погоди... — остановил Эвальда Богдан. — А куда делся тритон?

— Я не знаю, меня и в стране-то тогда не было. Хотя не удивлюсь, если дядя Леннарт влез в портфель без ведома Шурки и присвоил.

— А где сейчас твой дядя?

— Да кто его знает. Он старьевщик, на месте не сидит никогда, особенно летом.

— Немедленно, вот прямо сейчас беги к нему, и если тритон у него — неси на Лассаля, требуй начальника угро и передавай ему, скажешь — от Перетрусова.

— А если нет никакого тритона?

— Значит, я тебя снова найду и буду пытать — куда ты девал талисман.

— Погоди, — остановил Эвальд собравшегося уходить Богдана. — А почему у тебя сейчас глаза одинаковые? У тебя же...

— Это? — Перетрусов вынул из кармана цепочку с петухом. — Нельзя этими штуками бесконечно пользоваться. Плохо бывает. Собирайся немедленно, я подожду снаружи. Ты увольняешься.

С Бенуа Ева прощалась душераздирающе.

— Как — увольняетесь? — расстроился Александр Николаевич. — У вас только-только начало получаться, я очень доволен вашими профессиональными качествами. Из вас может получиться замечательный искусствовед!

— Не могу я, Алексанниколаич! — всхлипывала Ева. — Не могу!

— Но почему?

Ева подняла на начальника полные слез глаза и прошептала:

— Я вас люблю...

— Что?!

— Не мучайте меня, Алексанниколаич! Вы женатый мужчина, детный, не могу я женатого любить. Потому и сошлась с этим иродом, — кивнула Ева на дверь, за которой ожидал ее туповатый пролетарий.

— Помилуйте, Ева Станиславовна, что вы такое говорите? — растерянно пролепетал Александр Николаевич. — Ну как же можно, вы, такая молодая...

— И что? — гневно сказала Ева. — Это значит любить не могу? Думаете, я вертихвостка какая-то?!

Ева вдруг порывисто подскочила к Александру Николаевичу и впилась в его губы таким страстным и долгим поцелуем, каких Бенуа не помнил и за четверть века с Акицей. Ева томно повисла на шее начальника, потерявшего всякую волю к сопротивлению, потом так же внезапно отцепилась и закрыла лицо руками. Чем-то поведение девушки напоминало плохой кинематограф, но Бенуа снисходительно подумал — ну где еще молодая девушка, живущая одна, может набраться науки любовных отношений?

— Ева Станиславовна... Ева... Вы погубите свою жизнь с этим мужланом! Вам нужно целиком отдаться искусству, оно излечит ваши душевные раны! Я готов обо всем забыть, лишь бы вы остались здесь...

— Нет, Алексанниколаич, не могу я так. Иссохлась я вся по вам, спать не могу. Как уж говорят — с глаз долой, из сердца вон. Не забуду вас, если не уйду сейчас же.

Заломив руки, поклонница кинематографа вышла прочь и захлопнула дверь. Бедный, брошенный любящей женщиной ради какого-то тупого пролетария Александр Николаевич не мог знать, что тупой пролетарий спас ему и репутацию, и душевное равновесие.

— Зачем мужику мозги запудрила? — сердился пролетарий, покидая с невестой Эрмитаж.

— Должна же у него в жизни быть хоть одна несчастная любовь. Художники любят страдать.

— Где ты этой гадости набрался?

— Сам ты гадость. Я всю жизнь артистом стать хотел, в театре играть или в кинематографе, а меня родители в юнкера упекли.

— И ты в мошенники решил пойти.

— Мошенники — тоже артисты. Если бы Станиславский видел, как мошенники и аферисты играют, он бы всех своих артистов разогнал.

— И кто тебе аплодировать должен? Те мужики, которых ты обнес?

— Между прочим, они сами виноваты.

— Да, конечно, знаю я эту песню.

— Что ты можешь знать, гнида красная?

«Уж побольше твоего», — думал Богдан.

1920 год. Июнь

Когда на Лассаля объявили о трагической гибели Скальберга, Курбанхаджимамедов взбесился. Он только начал подбираться к агенту ближе, выяснил, где он живет и чем дышит, и вдруг единственного человека, который хоть что-то мог знать о тритоне, убивают.

Он не стал дожидаться очередной пятницы, нашел Белку на одной из хаз и в лоб спросил:

— Недоумок, зачем ты убил Скальберга?