Банище

Это софитное окно светилось не только днем, ночью в нем ковырялся сверкающим ятаганом беспечно-решительный месяц, или его накрывала своим тревожно-осторожным ликом умная луна. Отрядовцы в церкви суеверно сторонились и солнечного пятна, и солнечного снопа, да и без надобности не запрокидывали голову к куполу, на котором хороводились святые лики в библейских сюжетах.

В полночь красноармейцы, участвовавшие в разгрузке, разошлись.

Иван и Марта отужинали на престоле, назначенном Иваном для трапез после работы, если они случались. Выпили по стакану самогона, закусили холодной вареной картошкой с еще мягким хлебом, выпеченным в монастырской пекарне. Идти в казарму, одноэтажное строение с чередой бывших братских келий, Ивану уже не хотелось, и Марта не могла его ослушаться.

Они стелили рогожу на мешки с пшеницей, творя себе ночное ложе, и вдруг неясный, но при этом пронизывающий шум потревожил, потряс их, заставив окаменеть и обернуться, поднять лица к хорам. Может быть, то прогудел в рваной амбразуре сильным порывом ветер, или часовой за стеной приглушенно окликнул неизвестного, а может, полоумный чернец взвыл от боли и дури в подземелье одного из церковных строений, или сонный голубь незряче вспорхнул с верхнего выступа к гулкому куполу?

В купольной прорехе стояла полная луна, многозначительно освещая церковь мертвенно-бледным светом.

— Мне страшно! — воскликнула Марта, оглядываясь на церковное великолепие. — Иван, я всего этого боюсь! Мне всегда кажется, что кто-то прячется в притворе, и по иконостасу бродят осмысленные тени, а хоры выдают четкую ноту. И эти нарисованные взгляды! Мне кусок не лезет в рот у престола, зачем мы ужинаем на том столе? Мы что-то себе доказываем? Доказываем, что нам не страшно? Но я дрожу, Иван, прости за малодушие.

Марта припала к груди своего соратника.

Иван понимающе кивал, поглаживая «неразумную» голову подруги:

— Ты так и будешь трепетать, пока существует угроза возвращения царизма, жандармов, полиции, погромов, казачьих патрулей, церковников, которым мы являемся лютыми врагами!.. Так давай все это… — подумал, огляделся. — В расход! Да не в простом смысле… Нет, это, конечно, можно: сжечь, взорвать… Но лучше пустить на пользу новой жизни. Перекроить во что-нибудь полезное, во дворец какой-нибудь, в библиотеку… — он захохотал, опять закипая и возвышая голос: — А еще лучше — цирк, самое будет подходящее: круглый, высокий!.. Здесь, по кругу, будут бегать лошади с обезьянками на лоснящихся крупах, а вверху кувыркаться гимнасты… А там, откуда тебе грезится тревожная нота, будет играть оркестр, веселый и озорной. Но это в будущем, это будет. А сейчас давай мы все это… Давай мы их… мы им покажем, чего они стоят, эти нарисованные рожи, покажем, как мы к ним относимся!..

И он стал рвать на подруге одежды, скрепя зубами. Она, подчиняясь, осклабившись в испуганном восторге, стала рвать на нем… Они сплелись, как две голодные сироты в стылой ночлежке, и пали на хлеб, прикрытый рогожей… Над ней заколыхались купольные своды с изображением святых, под ним закачались серые мешки и заплеванный грязный пол. Два стона смешались и в акустическом чуде храма превращались в удесятеренный, необычный для этого места гул.

Этот гул торжествовал в храме религиозного мракобесия, с живописанием мифических образов так называемых святых, которых человечество придумало для собственного духовного закабаления, для инструмента подавления человеческой воли, для господства своей малой части над своим же большинством. Два бывших раба-человека глумились над дремучим обскурантизмом, насиловали его, получая физическую и духовную усладу. Они сейчас приравнивали себя к выдуманным святым, к самому выдуманному богу, наиболее действенным способом — низвергая его до своего уровня: мы тебя сочинили, мы тебя и свергнем! Ты стал господином, но раб всегда мечтает избавиться от господства и стать свободным! Довольно! Миг избавления близок!

«Вот тебе, вот!..» — раскачиваясь, кричала Марта святому отцу, закатывая глаза.

«На тебе, на!..» — напирая, зажмурившись, кричал Иван в адрес святой матери.

И эти ритмично-судорожные движения, и эти выкрики наконец суммировались в победный вопль, в восторженное землетрясение, в сладостное опустошение и умильные слезы…

На рассвете, собираясь, Иван сказал:

— Марта, в дороге будь осторожна. Гайдамаки совсем озверели, никого не щадят.

Марта молчала.

— Марта, время такое, что каждый час может быть последним. Ответь поэтому: Марта, ты упорно не хочешь ребенка?..

Лохматая и постаревшая, вся в пшеничной шелухе, Марта села и закурила. Пожала плечами:

— Сегодня живем, завтра нет. Да и живем если, то, получается, не для себя. Не возражай! Ты ради кого вчера рисковал жизнью? Своей рисковал, чужой пренебрег… За голодающих горожан? За рабочий класс? За революцию?

— Да, за все это, сама знаешь, — хмуро перебил Иван. — За будущее. В том числе за будущее своих детей. А вообще, ты не на трибуне. А на мешках с хлебом… Будь проще.

Марта усмехнулась: