Банкир

– Иван Михеевич, как я здесь оказался?

– Да говорю же, двое отдыхающих тебя из моря и вынули. Шли бережком ко мне, винца взять, да тебя и приметили. Думали – мертвый, сердце, что птичка, замерло вовсе, да один тебя возьми и оброни спьяну-то… Оно и пошло! Ребятишки те тебя ко мне, как покойника, волокли, а вышел – живехонький! Может, ты с корабля какого сиганул или выпал?

– Не помню… Ни-че-го.

– Да ты не напрягайся силком… Бог даст – вернется память-то. И зови меня по-простому, Михеичем, а то – дед Иваном, мне так привычнее… А вот как к тебе-то обращаться?.. Нехорошо ж совсем без имени.

Мужчина пожал плечами.

– А встать-то сможешь?

– Попробую.

– Вот и пытайся. Зеркало у меня одно, над умывальней прикручено…

Глянь-кось, может, и прояснится память та…

Мужчина осторожно опустил ноги на пол, встал неуверенно, сделал шаг, другой…

– Да ты на меня, мил человек, обопрись, сподручнее будет. И не гляди, что сивый я весь, Бог силою когдась не обидел, по молодости – ломы гнул, да и щас чуток осталось…

…Из мутноватого стекла на мужчину смотрели усталые, но ясные глаза.

Отросшие волосы торчали во все стороны, словно львиная грива, высокий лоб прорезан тонкой морщинкой у переносья, над левой бровью – заросший шрам; темно-русая борода густо укрывает подбородок и впалые щеки… Мужчина долго всматривался в свое отражение.

– Это – я? – произнес он наконец.

– А то кто же… Хотя поменялся, чего уж: как очнешься, я тебя картофельным бульончиком попою, ан ты замрешь, смотришь без смысла в одну точку, а то – ляжешь, и непонятно: спишь не спишь… Немудрено, что с тела спал, да оно, может, и к лучшему: по возрасту ты хоть и не вьюноша, но и не в годах великих муж, чтоб жирком лишним щеголять… Ты, друг милый, как приплыл, в тебе центнер был, не меньше… У меня и одежка твоя в сохранности – свитер, брюки… Свитер, может, и впору, в плечах-то, а брюками два раза обернешься…

Да и как принесли тебя, лицо заплыло все – то ли об камни, то ли оглоблиной какой навернуло…

– И долго я… лежал так вот?

– Да я ж тебе уже сказывал: почитай, месяца три. Мужчина тряхнул головой, словно пытаясь собраться, сконцентрироваться…

– И вы ухаживали за мной?

– А то как же.

– А почему в больницу не отправили или еще куда?

– Про то, мил человек, разговор у нас долгий завьется… Мужчина провел несколько раз ладонью по заросшему подбородку…

– Ты вот что… Ты, пожалуй, щас в баньку пойди – она и мысли просветляет, и душу лечит… Банька у меня своя, за домом, дровишки тамо же, подтопи, если простыла – я с утреца протапливал, косточки грел… Смыслишь в баньке-то?

Растопишь? – Михеич лукаво смотрел на «постояльца».

Глаза у того метнулись куда-то внутрь, словно вспоминая.

– Растоплю.

– Вот и ладушки. Вода – в колодезе.

Мужчина вышел во дворик. Бросил ведерко в глубокий глинобитный колодец в центре двора, вытянул на веревке, перелил в бак. Другое. Третье. Пот катился градом по лицу, руки тряслись от напряжения, нательная рубаха промокла насквозь… Мужчина подхватил двумя руками полный бак, дернул вверх, стараясь поставить на низенькую тележку на колесиках – тот сорвался… Он повторил попытку… Есть… Закрепил бак ремнями и потянул повозочку через узенький дворик, за дом.

Старик наблюдал за ним украдкой через оконце, улыбнулся… Вот так. Живешь – так живи, безо всяких скидок на слабость или боль. На всю живи!

Потом вытащил из ящика тряпицу, развернул. Там оказался тот самый перстень с темным, густо-красным, пурпурного оттенка камнем… Полюбовался… И еще вспомнил – слово, так часто повторяемое больным в горячечном бреду, – «Грааль».

* * *

Альбер ждал. Кто-то сильно умный, кажется Бюффон, заметил два века назад:

«Гений – это терпение». К гениям себя Альбер не относил; он искренне считал, что гениальность – не что иное, как душевная болезнь, заключающаяся в активном переустройстве этого мира – переустройстве явном, каким занимались политики всех рангов, или переустройстве мнимом: это удел поэтов, художников, литераторов и прочих служителей муз. Но то, что терпение – необходимое, вернее, главное качество, отличающее разумного от глупца, с этим спорить не приходилось. Восточные люди выразились точнее:

«Господи, дай мне силы изменить то, что я могу изменить, смириться с тем, чего я не могу изменить, и пошли мне мудрость, чтобы отличить первое от второго».

Альбер полагал, что свою жизнь он изменить может. Или – свою игру… Для него понятия «жизнь» и «игра» – азартная, смертельно рискованная – были одним понятием.

А сейчас – он ждал. У него было время подумать, сколько угодно времени. И самое важное, к чему он пришел…