Банковый билет в 1.000.000 фунтов стерлингов

Прежде чем я мог вымолвить слово, он снял с меня мерку и отдавал приказания относительно фраков, тужурок, крахмальных рубашек и других тому подобных вещей. Наконец, улучив удобную минуту, я сказал ему:

— Но, любезный друг, я не могу сделать вам этих заказов, если вы не можете ждать уплаты неопределенное время или разменять этот билет.

— Неопределенное время! Это слабое слово, сэр, слабое слово! Вечно — вот настоящее слово, сэр. Тод, заверни эти вещи и отправь их сейчас же джентльмену, куда он прикажет. Мелкие заказчики могут подождать. Запиши адрес джентльмена и…

— Я переменяю квартиру. Я зайду сюда и оставлю вам свой новый адрес.

— Отлично, сэр, превосходно. Одну минуточку… позвольте мне проводить вас, сэр. Вот… Добрый день, сэр, будьте здоровы.

Ну, читатель, понимаете ли вы, что случилось? Я свободно принялся покупать все, что мне было необходимо, и требовал, чтобы мне разменяли мой билет. Через неделю я был великолепно одет с головы до ног, со всей подобающей роскошью и со всеми удобствами, и поселился в дорогом частном отеле, в Ганноверском сквере. Здесь я и обедал, но завтракать я постоянно ходил в скромный трактир Гарриса, туда, где я впервые отобедал на свой билет в миллион фунтов стерлингов. Благодаря мне, Гаррис пошел в гору. Повсюду разнеслась молва, что иностранец-оригинал, у которого в карманах жилета лежат банковые билеты в миллион фунтов стерлингов, стал покровителем этого трактира. Этого было достаточно. Из бедняка, перебивавшегося, как говорится, из кулька в рогожку, едва сводившего концы с концами, Гаррис превратился в знаменитость и от посетителей не было отбою. Он был так признателен мне, что заставил меня почти насильно взять у него взаймы денег; и так, будучи нищим, я имел деньги для своих расходов и жил, как истый богач и вельможа. Я понимал, что рано или поздно все это величие рассыпется в прах, но я уже попал в водоворот и должен был либо выплыть из него, либо потонуть в нем. Как видит читатель, ожидание неминучей беды вносило серьезный, отрезвляющий, даже трагический элемент в положение вещей, которое иначе было бы просто на-просто смехотворным. Ночью, в темноте, передо мной постоянно выступала трагическая сторона дела, мне постоянно слышались предостережения, угрозы; и я стонал и ворочался, а сон бежал от моих глаз. Но при ярком дневном свете трагический элемент бледнел и исчезал, а я шел на свежий воздух и был счастлив до головокружения, до опьянения, если так можно выразиться.

И в этом не было ничего удивительного; ведь я сделался одной из знаменитостей столицы мира, это порядком вскружило мне голову. Не нашлось бы газеты — английской, шотландской или ирландской — где бы ни упоминалось иногда по несколько раз о «человеке с миллионами фунтов стерлингов в кармане жилета» и о его последних действиях и речах. Сперва отзывы эти помещались в конце столбца новостей личного характера; затем я очутился впереди представителей соединенного королевства, даже впереди баронетов, далее — впереди баронов и так далее, и так далее, постоянно подымаясь, по мере того, как возростала моя известность, пока наконец я не достиг возможно высшего предела восхождения; тут я и остался, получив старшинство надо всеми герцогами некоролевской крови и над всеми духовными особами, исключая примаса всей Англии. Но заметьте, это еще не была громкая слава; пока я приобрел только известность. Затем наступила высшая степень повышения, — так сказать торжественного посвящения, — в одно мгновение ока бренный шлак моей известности превратился в нетленное золото славы: «Punch» выпустил мою каррикатуру! Да, теперь я стал важным лицом; положение мое было упрочено. Надо мною могли еще подшучивать, но с почтением, без неучтивого хихиканья; странности мои могли вызывать улыбку, но отнюдь не насмешку. Время для насмешек ушло навсегда. «Punch» изобразил меня всего обвешанного тряпьем, которое я промениваю лейб-гвардейцу на лондонскую башню. Ну, можно вообразить себе, что сталось с молодым повесой, на которого до того времени никто и никогда не обращал внимания, а теперь вдруг ему стоило только разинуть рот, и всякое его слово подхватывалось на лету и повторялось на все лады; стоило ему выйти на улицу, — он слышал переходившие из уст в уста возгласы: «Вот, он идет! это он!»; за завтраком на него глазела целая толпа; едва он показывался в оперной ложе, тысячи биноклей направлялись на него. Ну, словом, я по целым дням купался в славе — вот сущность всего, что было.