Бансу

Когда накренился и исчез вместе со всеми своими домами, складами и бонами маленький Ном, когда океан также растворился позади хрупкого самолетика, на какое-то время занятый «Машей» Чиваркин позабыл о бедах и горестях. Ш-2 напомнил ему о заре авиации, но он хорошо знал неприхотливую эту машинку и вел «шаврушку» уверенно, хотя двигатель «Ивановны» действительно оказался не первой свежести. Впрочем, за себя, за особиста и за техника незадачливый капитан был более-менее спокоен: в случае поломки мотора ничего не стоило тут же спланировать на один из раскиданных повсюду бесчисленных водоемов. И вот о чем Чиваркин подумал, приноравливаясь к непривычному после «жучка» штурвалу: человек не имеет крыльев, следовательно, сама природа указывает ему на его место — xomo sapiens создан для хождения по земле — и только. Но человек упрям. Он сконструировал механических птиц (весьма, надо сказать, неуклюжих по сравнению с птицами настоящими), чтобы при их ненадежной помощи компенсировать свое постыдное несовершенство. Человеку пришлось создавать «детища» из дерева, из металла, из множества тросов, вставлять в их тела тяжелые металлические ящики, называемые двигателями, и управлять этими несуразными конструкциями при помощи разнообразнейших рычагов, сцеплений, педалей, передач, бензо- и маслопроводов, а также собственных мускулов. Однако в полете мало нажатий на определенные педали и кнопки! Вцепившемуся в рычаги и штурвал человеку в кожаных куртке, крагах и шапке-ушанке, снабженной черепаховыми очками, нужно постоянно и самым внимательным образом контролировать манометры, тахометры, высотомеры, авиагоризонты, индикаторы воздушной скорости и прочие приборы, число которых переваливает за сотню, а также прислушиваться к уборке шасси, к их выпуску, присматриваться к закрылкам, оглядываться на хвостовое оперение и т. д., и т. п.; и все это делать, ни на секунду не рассеивая внимания, не расслабляясь, не теряя постоянной настороженности, ибо малейшая ошибка в откровенно враждебной среде, в которой не может быть точки опоры, грозит для потерявшего бдительность катастрофичным итогом. Что поделать: в царстве облаков, в этом призрачном и опасном царстве, человеку всегда приходится ходить по грани. Да, свои «птицы» он без устали совершенствует, да, приобретает, сердешный, опыт, да, в голове xomo sapiens, умной, смекалистой, золотой его голове в ничтожные доли секунд проигрываются сотни решений (и, как правило, выбирается наиболее правильное), а руки и ноги словно сами собой совершают удивительные по быстроте манипуляции — все это, действительно, правда, но небо не является и никогда не будет являться «обителью человеческой», в чем Вася не раз уже на примере не дотянувших до полосы и сгинувших друзей убеждался. И в Америке летунам приходилось несладко, несмотря на устойчивую радиосвязь: иногда и здесь зимой колпаки кабин покрывались таким инеем, что его с трудом отскабливали от плексигласа подручными средствами, что уж говорить про перелеты до Якутска через Верхоянский хребет! На проклятом полюсе холода приходилось взмывать до шестикилометровой высоты без кислородных приборов. Не все выдерживали — самолеты падали и оставались лежать на скалах без всякой надежды на то, что до их обломков и до останков сидевших в них лейтенантов кто-нибудь когда-нибудь доберется. Не раз, и не два, проводя свои «бостоны» уже над родной землей, видел Вася внизу сверкающие от солнечных лучей куски фюзеляжей «бостонов», «митчелов», «аэрокобр», навсегда оставшихся и в тайге, и в болотах, и каждый раз не выдерживал: отворачивал взгляд, старался думать о чем-то другом. Так что, оно чуждо, оно враждебно, это небо: рассыпанные по трассе пропеллеры, хвосты, крылья, пропавшие пилоты и штурманы — свидетельство его враждебности, скорбное и очевидное. Нет здесь никакой разницы между войной и миром — небо всегда опасно. «Дурачок, — сказал однажды Чиваркину опытный инструктор, битый-перебитый, раненый-перераненный еще с 1-й мировой, дядька с буденновскими усами, — дурачок, — сказал он в тот момент, когда, еще курсантом, сияющий Вася впервые залез в кабину учебного У-2, — чему ты радуешься, дурачок, хочешь остаться там в живых, — ветеран ткнул пальцем вверх, — так вот, хочешь остаться в живых, первым делом спрячь свою дурацкую улыбку…» — «Небо», — добавил дядька, и Вася хорошо запомнил эту его озабоченность. Вспоминал он о хмуром наставнике и в злосчастный день августа 39-го года, когда над тундрой отказали моторы АНТ-4 и Чиваркин непонятно как дотянул до морского припайного льда. И зимой 42-го над все тем же Уэлькалем, в перегруженном отечественном транспортнике, в крыло которого чуть было не врезалась «аэрокобра» (интуиция летчика «Ли-2» за секунду увела самолет от ее смертоносного пропеллера), вспоминал он об усаче («Небо!» — поднял тот палец). Да, небо! Почему же тогда человека все время тянет в небо?! Почему он стремится поднимать в него раз за разом свои неповоротливые громадины; почему в поту и мыле ведет их из пункта «А» в пункт «Б», заставляя себя привыкать к высоте, к вибрации, к качающемуся горизонту, к ветру, к воздушным ямам, и упорно сует свой нос туда, где ему запрещено быть самой его природой? Ответ, конечно же, ясен: заставляет его болтаться в верхних слоях атмосферы все то же присущее всему роду адамовому упрямство, девиз которого: «мне не дано, но я буду» — ничем другим подобную тягу не объяснить. Вот о чем думал Чиваркин, управляя «рычагами и тросами», прислушиваясь к движку, чувствуя над собой вращающийся винт и в который раз удивляясь тому простому и непреложному факту, что ведомая им «этажерка» висит сейчас в воздухе и не собирается падать, будучи во много раз этого самого воздуха тяжелее.