Бансу

Просто удивительно, что Вася Чиваркин не замерз той мучительной ночью. Укрывшись за валуном, прижав к себе «сидор», словно мешок мог его согреть, выбивая дробь зубами, он временами приводил в движение спусковой механизм ТТ. Вырывающееся из ствола пламя и прыгающий эхом грохот успокаивали ненадолго. У страха глаза велики, тем более в темноте. Чиваркину постоянно казалось, что медведь совсем рядом. Подобная уверенность заставила продержать открытыми глаза почти до утра. И неудивительно, что охватившая его на рассвете полудрема была похожа на бред: привиделось, майор трясет его за шиворот, требуя встать, затем, по всем классическим законам сна, особист превратился в озабоченную Богдановну: «Я говорила, лететь надо на базу», — строго сказала Васе серьезная маленькая женщина. — «„Марь Ивановна“ готова!» «Как же мы полетим? — не поверил Чиваркин, — мы же оставили тебя на озере рядом с этим хламом. Подлецы мы». — «Ничего, что подлецы, — сказала ему Богдановна, нараспев произнеся сакраментальное русское слово ничего. — Я к вам, мужикам, привычная. И ничего, что хлам. Как-нибудь полетим». — «А как же медведь?» — почему-то спросил Чиваркин. — «Возьмем с собой и медведя». — «А Лёшка Демьянов?» — испуганно вспомнил Вася. Здесь Чиваркину показалось, что гризли сопит чуть ли не над его ухом, и Вася проснулся. Машинально он выстрелил еще раз.

Утро оказалось исключительно ясным: тучи растаяли. Взору измученного летчика открылась бесконечная пустыня Аляски, состоящая из лысых хребтов, одинокого пика «пятнадцать-шестнадцать», хорошо отсюда видного, и пятен темного леса на склонах. Эта земля попросту подавляла Чиваркина мощью своих угрюмых валунов, близких и дальних гор, синеющих за десятки километров от него давно заснувших вулканов. И повсюду от Васи — на восток, на север, на юг, на запад — простирались земли, заселенные зверями и птицами, чрезвычайно редко встречающими на своем пути таких странных существ, как люди. И Чиваркин все-таки психанул. Чертова Аляска! Невыносимая Аляска! Гнусная Аляска! Будь прокляты ее дожди и туманы, ее бесчисленная мошкара, ее дикая дневная жара и ледяные ночи! Будь прокляты ее обитатели, способные одним сжатием своих челюстей отправить на тот свет оказавшихся здесь недотеп! Задрав голову, Вася пришел в отчаяние: до вершины хребта, как до луны, а силы уже на исходе. Единственным утешением было то, что, пока он пребывал в забвении, его согрело солнце и озноб понемногу отступал.

Зато не отступал медведь.

Чиваркин забил рот остатками мокрого, липкого, безвкусного хлеба, стараясь прожевывать пищу как можно медленней.

Где-то в стороне раздался знакомый гул — высоко над горной пустыней гудели моторами два «жучка». Вскоре в обратном направлении, тарахтя, пролетел родной «Ли-2»: на этой отечественной копии «дугласа» пилоты 1-й авиаперегоночной возвращались в Фэрбанкс за новыми «бостонами». Провожая неторопливого «лисенка» глазами, капитан Чиваркин чуть было не завыл от тоски. Если бы не это дурацкое ЧП с Алёшкой, дремал бы сейчас он, сытый и одетый, на жесткой скамье в чреве транспортника, временами просыпаясь и выглядывая в иллюминатор, или думал бы о чем-нибудь хорошем: например, о возможности в очередной раз хорошо поесть и вдосталь выспаться в американской казарме. И горя было бы ему мало!

Близкие сопение и фырканье вернули Васю с небес. В обойме остались три пули. Вне всякого сомнения, выстрелы заставляли зверя держаться на расстоянии, однако гризли не собирался сдаваться — стоило только летчику начать движение, преследование продолжилось. Ужасным было то, что гарантированно завалить эту гору, состоящую из меха, мяса и смертоносных когтей, не представлялось возможным — из ТТ такого крупного гризли можно было только ранить, тем самым подписав себе смертный приговор. Оглядываясь, Чиваркин видел: с клыков медведя стекает мутновато-желтая слюна.

На одном из привалов Вася использовал остатки строп, подвязав ими уже совсем отваливающиеся подошвы. Гризли, остановившись внизу, метрах в тридцати, поднял на него голову и заворчал, дескать: «Ничего, брат. Осталось немного. И патроны твои кончатся. И ты совсем ослабнешь».

Глазки зверя не обещали летчику ничего хорошего.

— Хрен тебе, сволочь, — сказал Чиваркин, чувствуя, как внутри закипает справедливая злость. — Большой тебе хрен…

Они медленно и неуклонно поднимались к вершине недостижимого каменистого, зловеще чернеющего хребта — две точки на фоне поблескивающей гальки и начавшегося попадаться навстречу снега: человек и упрямо тянущийся за ним медведь.