Бар «Безнадега»

- Отпусти это, Дашка.

- Андрей… - всхлипывает Лебедева. – Андрей! – вскрикивает, и тонкие руки сжимают так сильно, что это вызывает изумление.

- Не бойся, - шепчу, гладя худую спину. – Отпускай. Со мной ничего не случится.

- Я… все так быстро было… - она всхлипывает снова, слова отрывистые, как будто откусанные, не целые, - ничего не поняла, не успела…

- Я знаю, Дашка. Но я с тобой, сейчас уже можно. Давай же, - закутываю, закрываю ее плотнее, - у тебя вон кровь ручьем льется. Или это твой план? Решила самоубиться? Потеря крови, знаешь ли, так себе вариант – слишком долго, таблетки лучше. 

- Дурак, - мотает мелкая головой. – Ты придурок, Зарецкий, - выговаривает почти четко. Я ей горжусь даже. Не уверен, но, наверное, это именно гордость.

- Знаю. Все мы не без греха.

- В тебе слишком много грехов, Андрей, - шмыгает она носом. – Ужасно много.

- А кто из нас идеален? Ты вон расслабиться никак не можешь. Давай же, милая, - я глажу узкую спину через несуразный пуховик. Все еще не чувствую изменений.

- Жена тебе давать будет, - бухтит мелочь. Под моими руками медленно расслабляются плечи: мышца за мышцей. Снаружи все-таки не выдерживает и ломается какое-то дерево. Треска не слышно, но я ощущаю, как дрожит земля. Я сейчас вообще ощущаю гораздо больше, чем хотелось бы.

- Ты только что меня почти прокляла, - хмыкаю, продолжая растирать мелкую. Она холодная и напряженная.

- С какого?

- С синего, Дашка, - улыбаюсь. – Ты не расслабляешься. Может, тебе колыбельную спеть?

- Ага и любимого медвежонка не забудь дать, - ворчит она, снова шмыгая, на миг выпускает мою одежду из рук, потом снова цепляется. Ее нос где-то в районе груди, из него все еще идет обжигающе-горячая кровь.

- Медведя нет, есть я. Я полезнее.

- И самоувереннее.

- И неотразим…

Договорить не успеваю, потому что Дашка наконец-то расслабляется полностью. Отпускает себя полностью. Я пошатываюсь от неожиданности, от первого самого сильного толчка, продолжая удерживать мелочь, немного отклоняюсь назад. И снова выпрямляюсь. Чувствую весь гнев, боль, ярость, испуг и растерянность.

С испугом и растерянностью мне все вроде бы ясно, но вот с гневом и болью предстоит еще разобраться. Потом.

- Вот так. Ты молодец, Дашка, все сделала и делаешь правильно.

- Я же не имбицилка, - фырчит мелкая. Уверен, она плачет теперь сильнее. Не от страха, от облегчения. Уже не сжимает так крепко, не втискивается.

Ее сила ревет, дерет, толкается в меня, пробует на прочность, как будто хочет сломать, пробует вырваться, проскользнуть наружу, чтобы уничтожать и крушить, чтобы разрушать и стирать в порошок, ищет выход, щель, возможность. Но куда ей до меня? До того, что я из себя представляю?

Это как щекотка для ада, что сейчас на свободе, как игрушка. Кожу немного стягивает, едва шевелятся волосы, чуть скрипит на зубах, но и только.

Мой ад вокруг меня и Дашки, вокруг будки, вокруг площадки. Запирает и стягивает малейшие крупицы того, что может выскользнуть.

Я не вижу, но знаю, что стихает ветер, что воздух становится легче и прозрачнее, что опадает к ногам весь мусор, пропадает тишина в привычных и нормальных звуках улицы, возможно где-то чуть дальше по дому кто-то да рискнет высунуться на улицу. Какой-нибудь порядочный семьянин потащит пакет к помойке минут через десять-пятнадцать.

Дашку трясет от облегчения и усталости, от возможности выплеснуть наконец-то все то, что она так долго сдерживала. На самом деле, почти невозможно долго. Так долго, что я почти готов поверить в чудо.

- Так теперь будет всегда? – тихо спрашивает Лебедева.

- Нет. Ты просто не была готова, - отвечаю, чувствуя, как облизывается и заглатывает огромные куски кипящей, бурлящей энергии ненасытное чудовище внутри меня. Скалится, гнет спину, жмурится.

- То есть после этого я готова? – Дашка пытается отстранится, но я не даю.

- Нет, конечно, но я теперь в курсе, что ты пробудилась. Я все решу, не дергайся, мелкая.

- Ты бесишь, Зарецкий.

- И ты меня тоже, - усмехаюсь.

А сила уже не клокочет и не ревет, даже не царапает, вьется у ног. Остатки, жалкие обрывки, истерзанные и выпотрошенные мной. И прежде, чем Дашка заметит, я пробую привести себя в порядок. Получается не очень: я обожрался и мне лениво. На воле все мерзкое, гнусное и темное во мне.

И Дашка об этом знает, но все равно жмется и стискивает.

Позвоночник снова скрипит и трещит, но теперь в обратную сторону, мышцы тяжелые, перегруженные, гудит от обжорства в ушах, краски вокруг слишком яркие, цвета неправильно насыщенные. Банка из-под энергетика – как неоновый взрыв. Запахи – слишком острые. Тут невозможно воняет мочой, почти до рези в глазах, как в лучших привокзальных сортирах, как в самых популярных подворотнях. 

Ладно, видимо, это лучшее, на что я могу рассчитывать сейчас. Времени мало.

А поэтому я немного отстраняюсь от мелочи, обнимаю ее сбоку и тащу на свежий воздух. Лебедева щурится и жмурится, растирает глаза, поворачивает ко мне голову, чтобы что-то сказать и застывает.